Владимир Соколовский - Антология современной уральской прозы

Он пытался заснуть, но вместо этого снова лез под подушку, брал тоненькую двенадцатилистовую тетрадку и опять начинал рифмовать. Клеть-плеть, плеть-медь, медь-сеть и так далее. Нэля окончательно потеряла свои черты и стала чем-то средним между девицей с последней страницы «Советского экрана» и этакой феей из давно уже позабытых детских сказок, в общем, куча ничего не значащей романтической чепухи, глаза-роса, розы-грёзы, после грёз, естественно, возникали мимозы. Нэля странно щурилась, он улыбался ей впотьмах и пытался обнять, но она ускользала, выбегала из комнаты, а через какое-то время он слышал стук в замёрзшее, мрачное, декабрьское окно. Вставал с кровати, подходил к окну, долго и тщательно дышал на стекло, потом протирал его рукавом, но пока он мог хоть что-то разглядеть, Нэля уже исчезала с улицы и вновь оказывалась в комнате, голова начинала кружиться, и тогда он опять ложился, ему хотелось, чтобы она посидела рядом, подержала его за руку, и кто-то действительно садился рядом и брал его руку в свою. Он открывал глаза, смотрел на мать, улыбался и наконец-то засыпал окончательно, а проснувшись в четверг утром, понял, что температура у него абсолютно нормальная, следовательно, ещё два-три дня, и он будет здоров.

По этому поводу весь четверг он был достаточно весел и уже не писал стихов. Лежать больше не хотелось, мать с самого утра ушла на работу, в двенадцать забежали ребята из класса, но в час ушли, он поел какой-то невкусный обед, пошёл в комнату матери и начал рыться в книжном шкафу. Хорошие книги отец забрал с собой, то, что осталось, — ширпотреб, переплетённая ерунда, да и прочитал он уже всё это не по разу, но отчего-то захотелось вот так, долго и тщательно, покопаться в книгах. Он брал томик, стряхивал с него пыль, проглядывал, ставил на место. Вот эти он читал в детстве, эти — ещё год назад, вот это показалось ему скучным, а это — непонятным. Ему хотелось найти что-то про любовь, желательно, пооткровеннее, но ничего, кроме Мопассана, у них не было. Мопассан да ещё Сэлинджер, хотя Сэлинджер — это не очень-то и про любовь, но и то, и то он читал уже неоднократно. Кончилось всё тем, что он взял с нижней полки толстую пачку глянцевых журналов мод и западногерманский торговый каталог, устроился на матушкином диване и стал разглядывать женщин. Женщин, девочек, девушек, дам, формы, тела, одежду, бельё. Вот наряд для вечера, а вот для дачи, вот для спорта, а вот для отдыха, вот купальники, а в них бронзовые, отливающие маслянистым загаром тела, а вот и нижнее бельё, чёрное, белое, розовое, одни бюстгальтеры, одни трусики, одни комбинации, вот ночные сорочки, вот такая есть у его матери, он это точно знает, а вот эта каталожная женщина похожа на Нэлю, Вот она рекламирует бюстгальтер, вот пеньюар, вот одежду для тенниса, вот вечернее платье. Он стал листать пухлый, растрёпанный, торговый гроссбух с самого начала, пытаясь подсчитать, на скольких снимках позирует это существо, но сбился на второй сотне — к этому моменту ему уже перестало казаться, что в Нэле и этой женщине есть что-то общее: Нэля симпатичнее, да и выглядит моложе, ей не дашь её двадцати шести, она кажется такой юной, и тут он понял, что забыл, как Нэля выглядит на самом деле. Ему опять стало тоскливо, нет, жизнь всё же штука бессмысленная и никчёмная и жить ещё так долго, а он уже устал, да и не нужен никому, он просто никому не нужен, так что, может, всё враз оборвать?

Ему понравилась эта идея, он сложил журналы в том порядке, в каком они лежали, положил их обратно на полку, сунул туда каталог и пошёл на кухню, думая о том, что вот сейчас возьмёт свой широкий кожаный ремень и найдёт где-нибудь гвоздь. Да, он найдёт где-нибудь гвоздь, приладит ремень, намылит его (где-то он читал, что орудие повешения надо обязательно намылить), встанет на табуретку и сунет петлю в голову. Потом взмах ногой, табуретка летит в сторону, тело начинает быстро раскачиваться, но вот качание становится плавным, вот совсем медленным, вот оно останавливается, и он висит. Висит, нет, это некрасиво, и дело не в том, что зайдёт мать, увидит и испугается, это-то всё естественно, и размышления эти — всего лишь блуд неокрепшего ума, что он и осознаёт, и понимает, но вот то, что это ещё и некрасиво... Лучше тогда уж как Петроний, он читал «Сатирикон», впрочем, и «Золотого осла», и «Декамерон», извечная подростковая триада, способ эстетической сублимации, попытка побороть своё либидо. Да, так он и сделает, напустит в ванну горячей, с поднимающимся парком воды, ляжет в неё, возьмёт лезвие, естественно, новое, он знает, у матери в шкафчике (она бреет подмышки) лежит целая пачка новых голландских лезвий, называются они «Шик», вскроет себе вены и будет смотреть, как вода из бело-жёлтой становится жёлто-красной. Он вошёл в ванную, приторно пахло аэрозолью для ароматизации воздуха (именно так написано в инструкции, напечатанной прямо на белом лаковом баллончике), ванна была грязной, в мыльной, кисло пахнущей воде невсплывшим покойником лежало ещё с вечера замоченное бельё, унитаз (санузел у них совмещённый) был с каким-то коричневым налётом, из-за батареи торчала старая газета, на крышке сливного бачка лежала непочатая пачка салфеток, с верёвки для белья, протянутой через всю ванную, свисали чёрные и нежно-коричневые трупики матушкиных колготок, её трусики и лифчик, бесплотно-розовый, какой-то воздушный. Он открыл шкафчик, пачка лезвий была на месте, но была она уже открытой, рядом стояла плохо отмытая кисточка и лежал станок с невымытым лезвием. На другой полочке он увидел пакет ваты и упаковку каких-то таблеток. Он снова посмотрел на станок и вдруг почувствовал, как краска залила всё лицо, и он начал смеяться, вспомнив, как несколько лет назад, то ли в седьмом, то ли в восьмом классе, выбрил себе лобок, прочитав где-то, что настоящий мужчина должен отличаться буйной волосяной порослью. На груди волосы у него не росли, на лице тоже, шевелюра же была доcтаточно густой, так что оставалось попробовать выбрить себе лобок. Так он и сделал, и недели две маялся от неприятнейших ощущений, что-то постоянно покалывало в паховой области, да и когда волосы опять отросли, он не заметил, чтобы их стало намного больше. Всё так же смеясь, он закрыл шкафчик, походя помочился, вымыл руки и вышел из ванной. Кончать жизнь самоубийством больше не хотелось, приближался вечер, скоро с работы придёт мать, а пока можно поспать, да, лечь под одеяло, взять какую-нибудь книжку и так уснуть. Что он и сделал.