Жюльен Грак - Замок Арголь

Вскоре Альбер заблудился в его сложном лабиринте. Постепенно, невольно охваченный лесным величием и тишиной, он замедлил шаг и, пронзенный мучительной усталостью, распростер свое тело на ложе из мха близ журчащего источника, чистые воды которого текли между корнями какой-то гигантской сосны. Над его головой живые краски неба потухли, и первые звезды заблестели между бесшумно неподвижными ветвями. Наконец, огромная и круглая луна поднялась над стволом сосны, она казалась сверкающей и совсем близкой, словно подвешенной на ветвях в двух шагах от него, похожей на широкий меч. Непрерывный и монотонный шум протекавшего рядом ручья постепенно захватил его, как поток нежности, и, омыв целиком в прозрачных водах забвения и успокоения, в своем застенчивом упорстве победил, кажется, само кипение его крови, успокоившейся вместе со свежестью ночи. И когда наконец неистовое биение его сердца прекратилось, он сам удивился той точности восприятия, той силе внушения, которую мало-помалу обрели все его чувства: пьянящий запах сосновой смолы, серебристое дрожание листьев, бархатистая тьма неба возрождали его с каждой секундой к новой жизни, которая сама словно целиком зависела от невероятной мощи его ощущений. В молчании, в легком умиротворении дух его поднимался к ветвям, мягко освещаемым луной, терялся в очищающей свежести ночи, и такой становилась способность избирательного внимания его плененного слуха, что шум ручья словно разбухал на своем каменистом ложе из булыжников и, достигнув размеров звучащего грохота, наполнял весь лес своей кристальной гармонией, превращая даже серебристые, спустившиеся с луны световые лужицы в звуки невысказанной прозрачности и чистоты.

Между тем, по мере того как предвещающий окончание ночи час делал более пронизывающей свежесть влажного воздуха, удерживаемого ветвями в заточении над самой землей, расслабляющая мощь и очарование ночи, казалось, заметно уменьшились, и тогда, неожиданно, глаза его непроизвольно закрылись, руки скрестились на груди, словно желая защитить от приближения непреодолимого ужаса. Посреди длинных пучков травы, устилавших подле него воды источника, ему показалось, что во вспышке, только что отпечатавшейся во глубине его зрачков, проявился пучок неизъяснимо иной, так сильно отличавшийся от других, что по поводу волнующего движения и, в особенности, шелковистой и тонкой материи его невозможно было бы ошибиться. Долго и напрасно пытаясь сокрыться в своем отчаянии на самой глубине пропасти мрака и забвения, он не открывал глаза и сдерживал своими сжатыми руками ужасное биение сердца. Но уже он знал. Один прыжок — и он уже был на ногах, созерцая полностью обнаженное тело Гейде. Длинные волны ее волос покачивались в водах источника, в то время как запрокинутая назад и утонувшая в тени голова, обнажая сверкающие в темноте зубы, составляла устрашающий угол с телом, и луна, в порыве невыносимой страсти, ласкала воздетые к небу ее набухшие груди. Кровь, более темная, чем ночные реки, и более чарующая, чем ночные звезды, запятнала, забрызгала, словно лепестки яркого цветка, ее живот и отверстые бедра, и вокруг запястий ее отведенных назад рук тоненькая веревка впивалась в плоть и полностью исчезала в ней во глубине маленького красного надреза, из которого с безумной медлительностью сочилась, скатывалась по пальцам и падала наконец в воды источника со странно музыкальным звуком капля крови.

И снова небо покрылось серыми испарениями, и замок оказался словно погребенным под лавиной безостановочно обрушивающихся хладных вод. Казалось, что после вспышки катастрофы жизнь для Гейде и Альбера снова потихоньку пошла своим чередом, отдавая пьянящим привкусом выздоровления. Герминьен исчез из замка, и никто не знал, что с ним произошло.

Проходили долгие дни, и, казалось, что-то заметно изменилось в Альбере. Словно внезапное движение соков весной, словно напор свежей жизни, пробудились в нем неведомые силы. И вновь он вдыхал полной грудью свежий воздух леса. Молодая сила проникла в его мускулы. Всякий день он предавался утомительным упражнениям, то затравливая в лесу дикого вепря, словно оглушенный прикосновением опасности в момент, когда острые кончики клыков затравленного зверя скользили в незабываемой судороге вдоль его живота, то доводя до изнеможения своего коня в долгих прогулках по берегу искаженного свирепой бурей Океана. Часто, оставив коня, в одиночестве вытягивавшего тощую шею к желтой и солоноватой траве и издававшего беспокойное ржание при яростных порывах ветра, он не мог сдержать жизни, кипевшей в его груди, и, бросаясь в средину шумных волн, долго рассекал их с сердцем, исполненным гнева, а когда наконец волны отбрасывали его на берег, и он, прикрыв веки, ощущал одно лишь горячее пульсирование крови, — он с наслаждением чувствовал на своих плечах, на прижатых к земле ладонях всю колоссальную тяжесть океана, все же бессильного охладить пыл безграничных желаний, коим он все еще не мог дать имя. Ему представлялось, что он сумел бы удержать всю землю в своих отверстых объятиях, в безграничной бездне своего, испытывающего столь сильную жажду, сердца. Вода струилась с него, и, всеми порами кожи вдыхая ледяной ливень в попытке довести его божественный холод до своего сердца, он устремлялся в илистые потоки дождя во глубине этого, словно пляж, пустынного и вымытого прозрачным ветром леса.