Жюльен Грак - Замок Арголь

На секунду он закрыл глаза, [93] Прогулка Альбера в лесу вдоль ручья отсылает к творчеству немецких романтиков, главным образом к Новалису («Гимны к ночи», 1800, «Генрих фон Офтердинген», 1802). Герою Новалиса Генриху снятся зеркальные воды, пугающие его и в то же время напоминающие Лету, реку забвения. Альбер, ведомый Герминьеном, сквозь реку проникает в другой мир. Подобное смешение сна и яви также очень характерно для творчества Новалиса. очарованный ужасом и острым удовольствием искушения, но как только он снова открыл их, занавес подводных деревьев разорвался и отраженный образ Герминьена, легко идущего под водной поверхностью, направился к нему сквозь этот навсегда запретный мир — и посреди всей сумятицы ужаса и экстаза, мгновенно заставившей прилить всю кровь к сердцу Альбера, слышно было, как часы отчетливо пробили десять ударов.

Само одеяние Герминьена, столь тревожным образом привидевшегося Альберу меж деревьев противоположного берега, заметно отличалось от его обыденной одежды. С непокрытой головой, отдав на волю ветра свои темные кудри, шел он, накинув на плечи длинный серый плащ, суровые складки которого полностью окутывали его фигуру. Лицо его выражало братский восторг, и Альберу показалось тогда, что образ этот, поднявшийся из водных глубин, улыбается ему улыбкой, спокойная и рассудительная неподвижность которой располагается в области, недоступной каким-либо человеческим отношениям. Словно несомые сетями упоительной музыки, члены его казались пленниками роковых законов числа — во всех отношениях неделимого, и его непомерно величественный шаг, постоянно и явно на что-то нацеленный, впервые показался Альберу лишенной всяких гротесково-эстетических завес материализацией того, что Кант не без таинственности назвал целесообразностью, лишенной представления цели. [94] Речь идет о центральной категории кантиантской эстетики, сформулированной в частности в «Критике способности суждения» (1790): «Красота есть форма целесообразности предмета, воспринимаемая в нем без представления о цели» (§ 17 Об идеале красоты). И тут стало очевидным, что его путь, хотя все еще и подвластный многочисленным законам нашей планеты, возможно, впервые не должен был в точности совпадать с уже проторенными тропами, и от его двусмысленного появления несомненно нужно было ожидать, не выказывая при том чрезмерного удивления, чудес, в конечном счете малых и формально еще не нарушающих проверенные законы физики, [95] Романтизм Грака сродни романтизму немецкому. Грак разделяет с Новалисом взгляд на литературу, которая должна быть поэтичной, музыкальной, волшебной. Поэзия призвана «пробуждать затаенные силы» […] «…а где же стихия поэта, если не в чудесном!» (Новалис. Генрих фон Офтердинген. М.: Ладомир, 2003. С. 1 7) — в этом герои Грака неоднократно вторят Генриху фон Офтердингену. Еще одна мысль немецкого романтика нашла отклик в творчестве Грака: «Поэзия никогда не должна быть главной темой, она всегда лишь чудесное» (Там же. С. 221), т. е. само чудесное не должно быть темой повествования, а лишь фоном, тональностью. но сама двойственность которых, видимая смехотворность совершаемой ими мистификации не могли не породить беспокойства. Дуга, образуемая его поднятыми в порыве экстаза руками, напоминала изгиб лютни, бывшей, как показалось Альберу, странным образом одновременно и звуком, и струнами, в то время как пейзаж видимо передавал ему всю свою внутреннюю энергию, охватив его пламенем сверхъестественным и дрожащим: и если бы он открыл уста, то можно было бы, наверное, легко услышать мощный вскрик самого леса и больших вод, поскольку ошеломленное сознание мгновенно подсказывало, что находился он в самом фокусе, драгоценном и единственно действенном центре огромного звучащего раструба, который он в состоянии был бы целиком потрясти малейшей модуляцией своего голоса. В этот момент дуга его рук разомкнулась, он приложил палец к губам и жестом, серьезная нежность которого, казалось, ласкала сами стенки сердца, пригласил Альбера следовать за ним. Каждый на своем берегу, а между ними быстрые потоки — так шли они параллельно друг другу, в то время как их отраженные образы встречались в самом центре гладкой, словно зеркало, реки. Сверкающая чистота луга, свежесть воздуха, большие красные цветы, своими венчиками грациозно кланявшиеся им, когда они проходили мимо, и источавшие благоухание, такое тонкое и строгое, как сама доверчивая и верующая в утро мира душа, — все это сообщало их молчаливой ходьбе характер бесцельного и тем самым трогательного паломничества. Удивительное ожидание наполнило тогда душу Альбера, склонившееся к земле чело которого словно склонялось над собственной переполнявшей его полнотой. Вокруг них, с каждым их новым шагом, лес, казалось, все более сгущал свои черные глубины, сдавленная между высокими береговыми откосами вода наполнялась текучей прозрачностью ночи. Простой деревянный мост, сделанный из грубо прилаженных древесных стволов, соединял берега, и оба они, один вослед другому, проникли в сердцевину леса и углубились в его трудно проходимые провалы.