Салман Рушди - Восток, запад

Я проучился в интернате уже год, когда отец решил переселиться в Англию всей семьей. Это решение, как и все прочие свои решения, он принял сам, не объясняя и не обсуждая его ни с кем, даже с матерью. Вначале, сразу после приезда, отец снял две квартиры в Бейсуотере на одном этаже в довольно обшарпанном доме с названием Грэм-корт, смотревшем на тихую, ничем не примечательную улочку, которая шла от куинсуэйского кинотеатра «Азбука» до Порчестерских бань. Одна квартира предназначалась для него, а в другой жили мать, трое девочек, айя, а на каникулах еще и я. В Англии, где алкоголь продавался свободно, отец не стал добродушнее, и потому вторая квартира была для нас в некотором смысле спасением.

Чуть ли не каждый вечер он выпивал бутылку красного «Джонни Уокера», разбавляя виски содовой из сифона. И когда он пил, мать не осмеливалась пересечь лестничную площадку.

— Он там строит мне рожи, — говорила она.

Айя Мэри относила ему обед и отвечала на телефонные звонки (если отцу было что-нибудь нужно, он нам звонил). Не знаю почему, но приступы пьяной ярости никогда не имели отношения к Мэри. Она говорила, это потому, что она старше отца на девять лет и умеет поставить его на место.

Но через несколько месяцев отец снял другую, четырехкомнатную квартиру в новом месте, немногим получше прежнего. Это был дом на Кенсингтон-корт В-8, который назывался Ваверлейхауз. Среди жильцов в доме оказался даже не один, а сразу два махараджи — махараджа П., легкомысленный и веселый, и махараджа Б., о котором я уже упомянул. Квартира для такой семьи была тесная: мать с отцом и крошкой Шухерозадой (как все чаще ласково стали ее называть сестры) поселились в большой спальне, мы втроем в другой, совсем маленькой, а бедная Мэри, как ни стыдно признаться, спала на соломенном тюфяке, который вечером расстилала на ковре в гостиной. В третьей спальне отец устроил себе кабинет, где стояли телефон, Британская энциклопедия, журналы «Ридерз дайджест» и запиравшийся на ключ шкафчик под телевизором. Войти туда можно было только с риском для жизни. Там было лежбище Минотавра.

Однажды утром мать уговорила отца сходить в аптеку купить что-то для маленькой. Вернувшись, он вошел в комнату, держась рукой за щеку, и глаза у него были, каких я никогда не видел — обиженные, как у ребенка.

— Она меня ударила, — жалобно сказал он.

— Как! Ай боже мой! Что ты говоришь? — засуетилась мать. — Кто тебя ударил? Тебе больно? Покажи-ка, дай я посмотрю.

— Я ничего не сделал, — сказал отец, стоя посреди комнаты, все еще с аптечным пакетом в другой руке, щеки у него горели и стали похожи цветом на Миксеровы перчатки. — Я спросил все по списку. Она сначала была такая приветливая. Я попросил детскую смесь, детскую присыпку «Джонсона», мазь для десен, и она все принесла. А потом я спросил, есть ли у нее соски́ и она дала мне пощечину.

Мать пришла в ужас.

— За это?

Мэри тоже возмутилась.

— Что за безобразие! — поддержала она мать. — Я была там, в этой аптеке, есть там сошки, на витрине, большие и маленькие.

Дюрре и Муниза попадали на пол. Они обе катались со смеху и дрыгали ногами.

— Ну-ка немедленно закройте рты, вы, обе, — приказала мать. — Какая-то сумасшедшая ударила по лицу вашего отца. Что тут смешного?

— Быть не может, — простонала Дюрре. — Ты подошел к девушке и сказал… — Тут она снова схватилась за живот и затопала ногами, — есть ли у вас соски́?

Отец окончательно побагровел, что означало, что он сердится. Дюрре постаралась побыстрее справиться с новым приступом смеха.

— Папа, — наконец сказала она, — нужно было спросить не соски́, а со́ски, соски́— это на груди.

Мать и Мэри невольно прыснули, прикрыв рот ладошкой, а отец смутился.

— Какое бесстыдство, — сказала наша мать. — Надо же, так одинаково все назвать!

От огорчения она даже прикусила язык.

— Англичане есть англичане, — вздохнула Мэри-Конечно. — Но все-таки это слишком. Да, конечно, даже для них.

Я люблю вспоминать этот случай, потому что тогда впервые в жизни мы видели смущение отца; история вошла в наши легенды, а девушка из аптеки стала объектом величайшего восхищения. (Мы с Дюрре заглянули в аптеку, чтобы на нее посмотреть, простенькую девушку лет семнадцати, невысокую, с большой и очень даже заметной грудью, а она, услышав, как мы шепчемся, окинула нас таким свирепым взглядом, что мы удрали.) Но кроме всего прочего, еще и потому, что благодаря всеобщему хохоту, мне удалось скрыть, что и я, прожив в Англии уже целый год, сделал бы ту же ошибку, что и отец.