Марк Ламброн - Странники в ночи

Начав работать журналистом во время индокитайской смуты, я до сих пор ощущаю Азию как рану в сердце. Я был всего лишь начинающий корреспондент, связанный контрактом с «Франс Пресс». Те несколько месяцев, что я тогда провел в Сайгоне, не могли сделать из меня специалиста по Индокитаю. Хотя впоследствии меня часто принимали за такового; но по высокой мерке, принятой у асов нашей журналистики, реальных оснований для этого у меня не было. Да у меня и не было таких притязаний. Два года назад, закончив подготовительные курсы при лицее Кондорсе, я провалился на экзамене в «Эколь Нормаль». Необходимость зарабатывать на жизнь и желание узнать мир не только по книгам быстро превратили абитуриента-неудачника в легкого на подъем репортера. Потом мне иногда приходило в голову, что я мог стать выпускником этого престижнейшего учебного заведения. Но я ни о чем не жалею.

Итак, в тот вечер Джеймс Паркер отвез меня к шолонской предсказательнице. Во второй половине дня пошел теплый дождь. Я сел рядом с Паркером в его кабриолет «хочкис», и мы покатили в сторону реки. Над улицей Катина витал запах камфарного дерева и мокрой листвы. После дождя наступила странная, напряженная тишина, нарушаемая лишь отдаленными звуками: это напомнило мне детство.

Джеймс был в прекрасном настроении. Нам пришлось притормозить у полицейского поста. Там досматривали большой грузовик. Образовался затор: под фонарями теснились велорикши, малолитражки «рено», коляски, запряженные лошадьми с помпонами в гриве, бродячие торговцы, нищие обоего пола. На жаровнях потрескивали розовые ломтики сала. Аппетитный дымок смешивался с облаками пыли.

— Вам ни за что не удастся покорить такую страну, — сказал Паркер.

— А кому удастся? — спросил я.

Через пять минут кабриолет снова покатил по бульвару Гальени. Ночь была влажной. У въезда в Шолон Джеймс поставил машину в один из грязных сараев, где за несколько пиастров семья сторожей все ночь охраняла мощные автомобили игроков из «Высшего света» и «Золотого колокола». Гараж был наполнен запахом горячего супа. Вдалеке уже слышалась изводящая нервы, напоминающая пронзительное мяуканье музыка китайских курилен.

Дом мадам Туи стоял возле шолонского соединительного канала. В свете керосиновых ламп кули выгружали из лодок мешки риса, лодочники покрикивали на них. Сквозь щели в стенах хижин виднелись крохотные подрагивающие огоньки: там курили опиум. Нам пришлось пробираться по закоулкам и внутренним дворам, среди хижин, мимо кухонь, тонувших в дымном чаду. По фасадам вились гирлянды голых лампочек. Кое-где старики с жидкой бородой, прислонясь к стене, выскабливали осколками стекла мякоть из кокосовых орехов.

Паркер указал мне на зеленую дверь. У порога сидел вьетнамский мальчик. Паркер передал ему записку, мальчик открыл нам дверь и исчез. Из глубины коридора, обклеенного серебристыми обоями, освещенного люстрой со стеклянной бахромой, к нам вышла изящная и гибкая вьетнамка в бледно-зеленой тунике; она довела нас до комнаты, вход в которую закрывала занавеска из нитей поддельного жемчуга.

Крохотная комнатка тоже была оклеена серебристыми обоями. Друг против друга стояли две банкетки, а между ними — красный лакированный столик, на котором горели ароматические палочки. На банкетках лежали вышитые подушки с видами рисовых полей. Как только мы уселись, снова появилась юная служанка и все так же молча грациозным жестом пригласила нас следовать за ней.

Мы вышли из комнаты, и служанка торжественно открыла перед нами дверь в дальнем конце коридора. Мы оказались в просторной полутемной комнате. Горели свечи. Я различил за столиком приземистую фигурку, похожую на старого монаха. Мадам Туи кивнула в знак приветствия, но не поднялась нам навстречу.

— Добрый вечер, господа.

Она проговорила это с вьетнамским акцентом, который придает звучанию французской речи нечто металлическое и одновременно смягчает его. Но слова она произносит четко, даже повелительно. В полумраке мадам Туи чем-то похожа на королеву Викторию.

— Можете сесть, господа.

Мадам Туи почти величественно указывает нам на два кресла. По виду это мебель эпохи Людовика XV, предположительно круга Катру.

Пока Паркер произносит церемонное приветствие, без которого нельзя обойтись даже в самых низкопробных кабаках Шолона, мои глаза привыкают к красноватому полумраку, в котором тонет комната.

Трудно определить возраст мадам Туи. На ее маленьком и круглом, как яблоко, личике под вздернутыми, словно запятые, бровями сверкают черные глаза. Платье на ней из хлопчатобумажной материи, в стиле ар деко, модном в 1925 году, с нашивкой как у Тонкинских танцовщиц. У нее необыкновенно тонкие пальцы. Пока мы ехали, Паркер рассказал, что мадам Туи когда-то была любовницей богатейшего плантатора, который осыпал ее драгоценностями и хотел сделать из нее парижанку. Вероятно, она была одной из вьетнамских модниц 30-х годов, одевавшихся в стиле теннисистки Сюзанны Ленглен и носивших зонтики от солнца и шляпки-колокольчики; их не принимали в Спортивный клуб, но иногда пускали в бары вместе с их покровителями-французами. Теперь от прошлого осталось только это лицо, лицо профессиональной предсказательницы.