Марк Ламброн: Странники в ночи

Кейт успела вычертить узор своей жизни, ее книги говорят за нее. А мои мысли занимала, мою совесть тревожила та, что ушла. Так продолжалось долгое время. И сейчас еще мне больно сознавать, что Тине Уайт не отдают должного, ее почти забыли. Иногда я слушаю песню, которую написал в 1966 году один кудрявый музыкант, ангелоподобный трубадур из Нью-Йорка. Говорят, он сочинил ее для Тины. Наверно, его она тоже свела с ума… Но действительно ли он думал о Тине, когда воспевал владычицу осени, туманно намекал на всеведущие карты таро, рассказывал о мужчине, который гибнет из-за королевы загадок, the queen of enigmas? Мне слышатся в этом причудливые отголоски невинности ранних шестидесятых, когда молодые поэты из Гринвич-Виллиджа включали электрогитары и вдыхали порошок, уводивший в мир грез. Они были королевскими детьми, гулявшими по площадке на самом верху башни, их осыпали цветы, падавшие с неба. Если они видели Тину, то она казалась им богиней, шествующей по алым лугам зари. Гитара издает хрустальный звон. Надрывные звуки электрооргана похожи на стоны обезумевшего першерона. Это напоминает мне оттенок нью-йоркского неба в декабре 1966 года, когда над индейской рекой опускалась ночь. Где она, королева загадок? Она идет по Сорок седьмой улице, у нее широкие, чуть выступающие скулы, волосы падают на глаза, она дышит воздухом свободы, той безмерной свободы, которую сулила Америка в те времена.

И снова я слышу голос предсказательницы из Шолона. Королева Сиан хочет умереть и хочет жить. У нее внутри — великая борьба. Она приносит молоко и подсыпает яд. А потом я вижу молодую женщину, сидящую на террасе кафе "Стрега-Дзеппа". Солнце освещает фасады домов на виа Венето. Безобидная, легкомысленная болтовня. "Знаешь, Джек, когда-нибудь люди скажут, что лето шестидесятого года в Риме было одним из самых прекрасных". One of the great summers. И больше я не видел такого солнца, какое было летом шестидесятого года. Оно горит в моих воспоминаниях, раскаляет их добела. И не стоит ломать голову, зачем и почему. Разве каждый из нас не вправе хранить молчание? Разве настоящая любовь обязательно должна принимать какие-то определенные формы, по которым ее будто бы можно узнать? Раз каждый проносит по жизни свою тайну, значит, мы можем любить то, что скрыто от взглядов, то, что безмолвно. Бросьте мне в лицо какие угодно замечания, какие угодно, пусть даже самые жестокие упреки — я не стану их слушать.

Рука, что пишет эти строки, хранит память о ласках. Она сжимает перо так же крепко, как раньше обнимала Тину. В моих снах расцветают цветы, огромные лилии, великолепные белоснежные ричардии. Чужие руки написали мелодию, которая стала песней моей жизни. Я больше не вернусь в Рим. Я больше не увижу Тину.

Но если кто-то должен явиться к тебе из мира живых и сказать то, что так и не было сказано, если отту да, где ты сейчас, ты увидишь призрак, идущий к тебе, — этим призраком буду я. Никогда у меня не было мысли расстаться с тобой. И я прожил мою жизнь так, как прожил, не за тем, чтобы изгнать из нее тебя. За зеркалом тебя ждет Кейт. Моя жизнь вся распахнута настежь, как время года, когда мы с тобой встретились, как тот нежданный миг, когда я вернусь к тебе. Если из всех прожитых лет у меня останется год, который я прожил с тобой, из всех упущенных мгновений — то, когда я увидел тебя впервые, мне этого довольно. Я не стремился прийти к покорности судьбе, мне только хотелось, чтобы были ночи, когда друзья тихо беседуют в освещенном саду. Знаю, однажды ты поведешь меня в сад, продуваемый ветрами, мы войдем туда, ведь мы давно уже там. Ты меня не покинешь. Я всегда любил тебя.

В 1979 году я познакомился в Париже с режиссером Полом Моррисси. Он был одним из любимых учеников Уорхола. Я сгорал от желания поговорить с ним о Тине. И спросил его о ней. Моррисси медлил с ответом, словно рылся в памяти, перебирая былые катастрофы, яркие события и бесполезный хлам.

— А вы знали ее? — спросил он наконец, подняв брови.

— Знал немного, — лаконично ответил я.

И он начал говорить — без остановки, словно сам с собой.

— Напоследок она все пустила под откос. Знаете, она уже не могла без героина. Где-то возле Джейн-стрит жила компания наркоманов, которые поклонялись ей, как божеству. Я видел одну их церемонию, заснятую на пленку. Тина сидела на кровати и медленно раздевалась, а кругом на полу расселись парни и девки, напичканные героином. Ее одежда падала на пол, и эти уроды подбирали каждую вещь, словно фетиш. Когда она осталась совсем голой, они стали трогать ее, шарили руками по ее телу — казалось, богиня отдается своим рабам. Один из них зачем-то раздавил у нее над головой пластиковый пакет с красной жидкостью. Она прекрасно знала, что ее снимают, ее глаза неотрывно смотрели в объектив, как будто искали кого-то по ту сторону пленки.