Михаил Веллер - Огонь и агония

Интересное начинается дальше.

В 61-м году появляется первая песня Владимира Высоцкого «Татуировка»:

Она начинает движение по дворам, по семирублевым гитарам, по пацанам с бутылками портвейна вскладчину. Одна из таких нехитрых дворовых приблатненных как бы песенок. И ходит как безымянный городской такой дворовый романс. Монолог незатейливого парня, сочетание примитивности выражения чувств в грубой жизни с искренностью, неуклюжей такой душевностью. Стилизация точная, вот как попадание в резонанс с первой ноты.

И здесь — интереснейший такой бинокулярный эффект, эффект двойного зрения, свойственный в будущем всем дворовым, хулиганским, зэковским песням Высоцкого. Первое — абсолютное отождествление автора и его лирического героя-рассказчика. Абсолютная естественность, живая точность слов и интонации, абсолютная достоверность чувств. А второе: одновременно автор находится над рассказчиком, оценивает его, смотрит на него со стороны, оценивает его примитивный дворовый язык, грубоватую лирику этого любовного треугольника, бедное выражение верности — любовь тут вроде и высокая, как герой понимает и чувствует, и какая-то пошловатая даже и туповатая, ну герой сам уж больно незатейлив в своих чувствах — а ведь тоже переживает, помнит, трудно ему живется. И автор, куда выше, умнее, образованнее, тоньше своего героя — смотрит на него с полным сочувствием, согласием, пониманием — а одновременно свысока, с иронией над его незатейливостью, его чуждостью тому внутреннему и событийному миру, в котором автор живет — и в котором поет эту историю.

Вот эта рефлексия поэта бешено эмоционального, наделенного огромным даром эмпатии, сочувствия, сопереживания, отождествления себя со всеми своими героями — и в то же время умного, образованного, эстетически утонченного, живущего в мире этажом выше своего героя — вот это гениальное качество поэзии Высоцкого появляется уже в этой ранней, нехитрой крайне вещи. Душа его звучит и страдает воедино с душой каждого его героя, и поет воедино, и рвется — а ум остается выше, ум видит все без романтизации и прикрас, ум понимает, что искренность сильных чувств выражается простецким человеком немногословно, ограниченно, даже убого, ну вот из такого он слоя общества, из такой среды, и слов у него мало, и слова штампованные. Но то, что автор знает цену этим чувствам и этим словам — оно передается слушателю: как лирическая драма, и одновременно слегка как пародия, самопародия косноязычного парня с дворовыми представлениями о жизни.

Вот с «Татуировки» начинается все большое творчество Высоцкого вообще, и блатные песни в частности. И все они отличаются этой особенностью, о которой я сказал так много слов, чтобы как-то выразить эту их редчайшую особенность. (Ну понимаете, когда студенты с душой пели «Таганку» или «Пацанку» («и по твоим по шелковистым косам прошел чекиста кованый сапог», была такая песня), мы ведь не так чтобы вовсе отождествляли себя с зэками: был элемент игры, такого социально-исторического театра, перевоплощения, самопародии — это было как рейс в чужую трудную судьбу, в чужую несправедливо страдающую душу. Экскурс, перевоплощение, еще одна ипостась личности и возможной судьбы непрожитой. Это — одна из твоих дорог, мимо которых ты в жизни прошел, и поэтому тоска некоторая по несбывшемуся всегда остается. Ты не был пиратом, разбойником, узником, а ведь всего хочется, но жизнь одна…

Дорогие мои! Человеку все в жизни потребно! И даже страдать, и даже сидеть в тюрьме — чтобы испытать, каково это, чтобы прожить и прочувствовать эту тоску, эту жажду свободы, эту безнадежную гнетущую неволю. И быть страдальцем, и быть зеком, и познать эту сладкую справедливость ненависти к тюремщикам, и пьянящее счастье удачливого вора, и высокую горделивость хулигана, которому никто на улице возразить не смеет.

Плюс. Вдобавок это безопасно, понарошку, невсамделишно, расплачиваться судьбой и ничем не надо: отождествил себя песенно, душевно с кем-то социально чуждым, но опасно-обаятельным, агрессивно-превосходящим — замолчал, закурил, и ты в своей комфортной хорошей жизни.

Плюс еще. Ну, какая-никакая мораль в каждом нормальном человеке, социально адаптированном то есть, сидит. И человек знает, конечно, что красть и бить женщин нехорошо, быть вором нехорошо, быть алкашом и громилой нехорошо. Поэтому — рефлексия: одной частью души человек отождествляет себя с образом зека и его судьбой — а другой частью души, как бы «контрольной», он этого стесняется, посмеивается над своим инфантилизмом неприличным, над тягой к детской блатной романтике. Над собой же посмеивается, в это играющим.