Михаил Веллер - Огонь и агония

Благонадежная форма — это аспект благонадежного целого!

Таким образом в 70-е годы формальное, стилистическое, поэтическое инакомыслие могло существовать только в андеграунде. Независимо от официальной литературы. В ином эшелоне, ином измерении. Что-то еще могли позволить Вознесенскому или Аксенову насчет вольности формы, но это были уже рудименты, остаточные явления типа подергивания сдохшего хвоста.

В Ленинграде андеграунд — это были прежде всего очень хорошие поэты Виктор Кривулин и Елена Шварц. С Витей мы учились когда-то на том же филфаке ЛГУ, он был парой курсов старше, и уже по характеру в гробу видал всех, с кем был не согласен. Кудлат, хром, плохо мыт и жутко креативен. С кем был более или менее близок — был очень дружелюбен, ласков даже, улыбчив, он умный был и вообще хороший на самом деле, хотя в конце 70-х — озлобленный, конечно: а жизнь была такая, все были озлобленные. Лену я не знал — я хорошо знал ее маму, ее весь культурный, так сказать, Ленинград ее знал, Дина Морисовна Шварц, «бабушка русского банкета», бессменный завлит БДТ у Товстоногова; жутко переживала, что любимая дочка, умница-красавица, пьет, занимается черт-те чем, стихи-то пишет, но что же это за жизнь, понимаешь… Простите, я уже на личности перешел, это неправильно. Были в Ленинграде и еще поэты; и «андеграунд», «богема» и «тусовка» — были, в общем, понятия почти адекватные. Пили много, беспорядчно и всякую дрянь — то есть вели активную беспорядочную алкогольную жизнь. Полагалось иметь неряшливый вид. (Я никогда не постигал, как неряшливые люди — зубы, волосы, одежда, немытость-небритость — могут любить друг друга. Это была какая-то анти-эстетика. Понимаете — облик был физически неприятный.) Тусовались в «Сайгоне» — Невский угол Владимирского, променад был оттуда до автопоилки на Пяти углах, там автоматы с портвейном тогда стояли. Уфлянд, Рейн, Довлатов — это был не то чтобы андеграунд, они хотели нормально печататься, но не выходило тогда, пили-гуляли бедно на окололитературные темы — это был как бы параллельный андеграунд, как соединительная ткань между двумя потоками твердо оформленными — литература официально допущенная и литература андеграунда.

Москва — это был Пригов, Парщиков, Кибиров прежде всего.

Заметить что необходимо.

Первое. Андеграунд — это не только литература. Это стиль жизни, это мировоззрение, это не только эстетическая, но и этическая система. Декларация этики — не сотрудничать с властью и презирать официоз. Практика этики: неопрятный быт, необязательные отношения, аморфные связи с окружающим — и хрупкая нервная гордость, переходящая в подловатую трусоватость, если прижмут — хоть ГБ, хоть в обычной драке. Увы.

Второе. Почти весь андеграунд — это поэзия. Потому что проза — это постоянный труд. Он связан с заточенным на этот труд образом жизни. Пить и писать прозу — ну, удачен опыт Фолкнера, но он был просто ежедневно выпивающим джентльменом, крепко выпивающим — но очень регулярно и планомерно, он встроил выпивание в ритм писания, этот его кувшин воды со льдом, флакон бурбона, письменный стол, веранда, утро. А вообще писатель может уйти в запой — но не пить постоянно как образ жизни. А поэт — может! Выпил, курнул, вставился, расширился, восемь строк создал — на сегодня хватит. Богемный образ жизни требует: потехе время — делу полчасика.

Третье. Андеграунда не было в 60-е — ну вот весь социокультурный процесс иначе тек. И его не стало с концом 80-х — а уже все и так можно. Легализовались, издались, получили премии, увенчались лаврами, умерли, съехали. Так что это — очень даже специфика наших 70-х.

Ну, а где андеграунд — там и ЛИТО. Литературно-творческие объединения то есть. Это явления родственные. В ЛИТО тоже: пишут — но не печатаются. Вот ЛИТО было в 70-х — ну пруд пруди. При Домах культуры и заводских клубах, при библиотеках и редакциях, при институтах и в университетах: развелась масса грамотеев, которые хотели писать, и чтоб их научили, как писать, а потом — как печататься. Это очень характерная примета времени.

В Ленинградском университете я ходил в университетское ЛИТО, а уже в середине 70-х ходил в два самых крутых и высокопоставленных в Ленинграде: студию рассказа при журнале «Звезда» и семинар молодых фантастов Бориса Стругацкого при Ленинградской писательской организации. (Я об этом писал в книжке «Мое дело».) В семинаре Стругацкого люди были разные, возрастом от 23 до 50, для большинства это было светское времяпрепровождение, для части — литературная тусовка, заметные писатели вышли из давно уже доктора китаистики Славы Рыбакова и еще нескольких человек. В «Звезде» уже было всего человек 12–14, возраст от 28 до 40, и высшим положением было: «Некоторые наши авторы уже ждут на подходе первую книгу». Саша Житинский там был самый крупный и заметный, Игорь Куберский был, Миша Панин; куда сгинул молодой Туинов, что стало с толстой и жутко важно-амбициозной кавказской дамой — кому интересно… Но помню хорошо прекрасную, блестящую по тем временам повесть Бори Дышленко «Пять углов» — написанную чисто, музыкально, изысканно, вещь слоеную — которую затоптали. Нормально! Не соцреализм. Ему было уже 37, он уже шел на уксус: нервный, желчный, вспыльчивый. Когда пришла свобода — Дышленко уже устал, потенциал сгорел.