Мухаммед Диб - Повелитель охоты

Слушая меня, она становится все бледнее и бледнее.

— Что с вами, мадам?

Застыв на стуле, она снова покачивает головой, но еле-еле, давая понять, что с ней все в порядке. Однако губы ее непроизвольно шевелятся, поначалу совершенно беззвучно. Потом до меня доносятся — или мне это только кажется? — слабые, как дыхание, слова:

— Хаким не умер. Не надо говорить…

Я шлепаюсь на ближайший стул.

— Что вы сказали?

— Нет-нет, ничего, я… Простите меня.

Я наблюдаю за ней. Думаю: ее надо по возможности деликатно, но во что бы то ни стало отсюда забрать. Я слышу свой голос:

— Поверьте мне, вам нужно переехать. Там, в Эль-Калаа, вам никто не будет досаждать. У вас есть друзья, не забывайте это.

Теперь я знаю, что на большее рассчитывать нечего и никто, ми один человек в мире, большего бы здесь не добился.

— Если вы не будете возражать, я зайду еще. Надеюсь, к тому времени вы примете решение.

Горе переживают всегда в одиночку. Мои слова, подобно подстреленным птицам, падают замертво, едва вылетев изо рта.

Пока я иду к двери, она глядит на меня с таким же видом, какой был у нее, когда я пришел. Внезапно, словно в порыве безумия, она вскакивает и прыжком оказывается передо мной. С очевидным намерением преградить мне путь она вытягивает руку, именно это она пытается сделать и… не находит что сказать. Не завершив движения, она стоит, упершись ладонью в дверной косяк, и вскоре рука ее сама собою падает, повисает вдоль бедра. Я терпеливо смотрю на нее.

Тогда она говорит, и я снова едва узнаю ее голос:

— Да, я подумаю об этом.

Что? Что я мог сделать? Стыд. Стыд. Стыд и мерзость. И Господь видит все это.

Не знаю, как я спустился, как оказался на улице. Я не могу покинуть старый город, меня удерживает в нем какая-то мысль — быть может, мысль о том, что мне надлежит сделать тут что-то еще, но я уже не помню, что именно, и сворачиваю, углубляюсь в хитросплетение этих улочек. Я знаю, что должен исследовать этот лабиринт, в котором можно спрятать, похоронить все что угодно. И веду за собой приставших ко мне угрюмых, отчаянных псов.

Потом я смеюсь. Смеюсь над самим собой. Говорю: надеяться отыскать во всем этом Лабана? Куда легче сказать, чем выполнить. И все же я продолжаю шагать наугад, полагаясь на свое везение. Но у меня нет ни малейшего представления не только о том, куда идти, где искать, но и о том, чтó я ему скажу, если даже сумею на него набрести.

Толпа с предательски медлительными завихрениями течет в серых сумерках вдоль цирюлен, харчевен, суконных и мясных лавок, тесня и сжимая меня. Ларьки выдаются аж на мостовую. Я взираю на них, взираю на небо, потом на все это кишение с безмятежной уверенностью в том, что моя игра проиграна.

Марта говорит:

Наступающий вечер подобен световой шали. На тот же стул садиться не хочется. Сажусь на тот, где был Лабан. Я порываю с временем. Да будет мне это позволено. Я обрекаю его на неподвижность. Спускается ночь, это ее час; ночь-кровопийца, ночь-упырь. Она окружает меня со всех сторон. Призывные выкрики, переходящие в речитатив, и какие-то безнадежно одинокие, заунывные голоса. Неразборчивый, гнусавый ропот ночи. Я приготовилась ждать и теперь начинаю. Я принадлежу ему. Я начала ждать. Причина, по которой я не хочу этого говорить, состоит в том, что если я скажу, пусть даже только себе самой, то узнаю, что это неправда, что есть и другая. Это я уже знаю, я могла бы с точностью чуть ли не до секунды указать время, когда я обнаружила, что это неправда и почему я не хочу этого говорить, пусть даже только себе самой. Пока это длится — а это может длиться довольно долго, — говорить еще совершенно нечего. А когда это кончится — что ж, тогда говорить тоже будет уже нечего. Какая еще нужна причина, какое еще объяснение, если ты прожила подле другого человека так долго, что всякое знание бессмысленно? И совершенно неважно, что лежит в основе этой правды, этой пустоты: выстрел или что другое, и существовало ли это вообще.

Маджар говорит:

Она приникла головой к моей груди и так застыла. Я медленно, осторожно погладил ее волосы — там, где электрический свет рассыпал рыжие искорки. Этот свет, эти искорки, а еще усталость и борьба, которую она вела, чтобы ей не поддаться, делали кожу ее лица прозрачной, высвечивали ее изнутри. Я сказал:

— Ты засыпаешь на ходу. Тебе надо лечь.

— Нет.

Мужественно превозмогая дремоту, она добавила уже более отчетливым голосом, в который наваливающейся на нее сонливости все же удалось вплести причудливую интонацию: