Анджей Брыхт - Дансинг в ставке Гитлера

— Я иду обедать, — сказала она.

А когда я в нерешительности промолчал, добавила:

— Если хотите, можем вместе пообедать.

Она прислонила велосипед к стене, рядом с вереницей автомобилей и мотоциклов, врывшихся в песок на маленькой площади, и пошла к лестнице.

— Нельзя так оставлять велосипед, — сказал я. — Украдут.

Она пожала плечами и даже не обернулась.

Я поставил свой велосипед рядом, достал из кармана цепочку с замком, который на числовой набор запирается, и скрепил оба передних колеса — если скрепить одни рамы, могут открутить барашки и свистнуть передние колеса, минутное дело, один раз со мной уже такое было.

Я догнал ее в холле. Мы выбрали столик у окна, там стояла бутылка лимонада, липкая и красная, Анка откупорила ее и налила в стаканы.

— За твое здоровье, Аист, — сказала она и засмеялась. — А ведь мы могли бы и на «ты» перейти, называть друг друга просто по имени, я же все равно за ремонт не заплачу… Анка, — представилась она, подняв стакан.

— Аист, — сказал я, ведь мы же еще со вчерашнего дня знали, кого как зовут.

— Долго здесь пробудешь? — спросила она.

— Увидим. Погода не для купания, может, лучше уехать куда-нибудь, на что-нибудь поглядеть.

— А на что тут глядеть? Занудство эта Августовщина. Тоска. Памятники старины… Есть они тут, не знаешь?

— Никаких не знаю. Может, и есть. Хотя вряд ли, откуда им тут взяться.

— У меня домик только до сегодняшнего числа, — сказала она.

— У меня до завтра. Ну, это ерунда, всего несколько монет…

— Какое благородство!

— Это для тебя.

Рядом засуетился официант с тарелками в руках.

— Кто тут отбивные заказывал? Отбивные кому?

Никто по соседству не отзывался.

— Нам, — сказала Анка, хотя мы еще ничего не успели заказать.

— Ловкая ты, — сказал я жуя. — В момент подзаправились.

— Ты бы и час прождал, — отрезала она.

Потом мы вернулись к велосипедам, и я отыгрался за вчерашний трюк с зажигалкой.

— Открой, — показал я на замок. — Надо только колесики покрутить.

Она присела на корточки и принялась крутить колесики, пытаясь подобрать правильный набор цифр, чтобы замок открылся, но этих комбинаций девятьсот девяносто девять тысяч, и в таком виде спорта не очень-то отличишься. Я все смотрел на нее, а она увлеченно возилась, впервые не я ее занимал.

— Нет, — сказала она, поднимаясь, даже лицо ее покраснело. — Предпочитаю колесико моей зажигалки.

Мы вернулись к себе, и там, сидя на ступеньках домика, я починил переключатель — достаточно было подтянуть пружину и дожать винт, но в этом надо малость соображать, не каждый до этого дойдет, переключатель штука тонкая; наконец я сказал:

— Теперь можно ехать вокруг света.

— Очень надо, — огрызнулась Анка. — Свет — он свет и есть.

— Тогда куда же? — спросил я и встал перед нею, растопырив жирные от смазки руки. Мы поглядели друг другу в глаза, и она, решительная, спокойная, даже не моргнула.

— Хватит и на Мазуры съездить. Там зелень погуще.

Мы быстро уложились, у меня были два контейнера у задних вилок, они хорошо держались, Анка прикрепила — ремнями к багажнику рюкзачок, и мы молча сели на машины; я первый погнал по тропинке, она за мной, пока не выбрались на шоссе, и так началось

к месту моего позора, к месту, где я сейчас нахожусь, чтобы убить тот мой позор и похоронить его как паршивую, злобную кошку, которая давно уже сгнила и перестала отравлять мое дыхание, рассыпалась на белые, хрупкие, как мел, косточки.

Погода, как я уже сказал, была ветреная и ненадежная, но для велосипеда в самый раз, легко поддувало в спину, плоская равнина Августовщины до сумерек осталась позади, не спеша мы накрутили шестьдесят километров и, только когда пошли мягкие холмы Мазур, остановились на ночлег.

Теперь я уже знаю, что совершил ошибку, — надо было той ночью в сарае, снятом за десять злотых у мазура, сразу сделать то, что надо делать с девушкой, если только есть место и время, и то, что зовется настроением, и если она хоть немножко расположена, а я допустил ошибку, ужасную и нелепую, потому что было место и время, целая вечность времени, а места — гора свежего сена, наваленного саженными пластами, солнечный, медовый дух бил из его нутра, а я лежал и городил чушь, хотя в общем-то довольно толковое и нужное: насчет техники езды на велосипеде в дождь. Сено под нами жужжало, кишело миллионами мелких насекомых, сонно копошащихся мушек, божьих коровок, и все эти крохотульки вели свою игру смело и решительно, в минуту молчания я мог даже различить отдельные, чего-то настойчиво домогающиеся попискивания и потрескивания, а уж всего громче доносилось сладкое стрекотание сверчка — и вот эти самые букашки, маленькие и неведомые, где-то там в недрах заваленные тяжелой горой сена, орудующие и кишащие, именно они и создавали настроение, не зная о том, что мы живем, не чувствуя нашей тяжести, и вовсе не надо быть насекомым, чтобы уловить, понять эти сигналы жизни, для этого не надо быть насекомым, но кем же надо быть, чтобы их не понять?