Ирина Левитес - Аня

Что было дальше — она плохо помнила. Капельницу поставила Галина Ивановна. Аня так и не смогла заставить себя войти к нему в палату. Соболев на удивление никому ничего не сказал, даже Галине Ивановне не пожаловался. Это было еще хуже. Уж лучше бы он ругался и возмущался, требовал наказать ее и отстранить от работы.

Разбор полетов так и не состоялся. Весь день она изводила себя: пойти — не пойти, извиниться — не извиниться, оправдаться — не оправдаться. Так и не собралась с духом, хотя задержалась намного позже обычного — и назначения выполняла долго, и шприцы отмывала от моющего раствора бесконечно, так, что руки заледенели под струей воды, а потом отбирала аптечные флаконы с истекшим сроком годности, срезала ножницами металлические колпачки с винтовой нарезкой и выливала растворы в раковину.

Домой приплелась измотанная, словно асфальт укладывала.

— Где тебя носит? Хлеба, конечно, не купила.

— Ой, мам, совсем забыла.

Какой уж тут хлеб? Забиться бы куда-нибудь в угол, чтобы никто не приставал…

— Забыла! В доме свинарник, посуда не вымыта, ужина нет.

— Ма, у меня такие неприятности…

— У меня зато сплошные приятности! Вечно тебе все не так.

— Мам, все так. Просто сегодня…

— То же самое, что и вчера! Все вокруг плохие, одна ты хорошая. Можно подумать — ты центр вселенной.

— Да я вообще о другом!

— Не груби матери!

— Я грублю? Я слова не сказала! Ты же меня не слышишь!

— Вот, пожалуйста! Опять огрызаешься! Глаза бы мои на тебя не смотрели! Иди в свою комнату и там огрызайся сколько влезет!

Наташа принялась чистить картошку. Тонко срезанная кожура вилась спиралью вслед за серпантинной змейкой унылых мыслей. Сегодня был не ее день: в киоске выплыла недостача, хозяин не стал разбираться и повесил долг на продавщиц. Еще и орал битый час, что уволит обеих к чертовой матери. И покупатели, как назло, скандалили: тому приснилось, что его обсчитали, видите ли; этой недовесили три грамма; этому не так ответили; на того не так посмотрели и бутылку без поклонов подали. Как с цепи все посрывались. На улице жара. В киоске духота. Спину опять ломит — аж сердце от боли заходится. И Анна опять неизвестно где после работы болталась и с недовольной миной явилась — целуйте меня, я с поезда…

— А кто это у нас такой грустный? — Петр приобнял Наташу за плечи. — Что у нас случилось?

— Не могу я больше с ней. Опять нахамила.

— Ну и Бог с ней. Давай глазик поцелуем, чтобы не плакал. И другой поцелуем. Вот. Не надо плакать.

— Да, не надо плакать. — Наташа обняла мужа мокрыми грязными руками. — Когда меня никто не понимает в собственном доме!

— Да-да-да, никто не понимает девочку, никто не понимает маленькую… Ну вот, глазки вытрем…

Аня, лежа ничком на тахте, сквозь тонкую перегородку прекрасно слышала ненавистное «чмок-чмок-чмок», «сю-сю-сю». Опять во всем виновата оказалась. Уже устала стараться. Уборку делает каждый день, но это совершенно бессмысленно. Обои выцвели, обветшали, выгорели, а в углах отстают от стен заскорузлыми фалдами. Потолки облупились, с них падает мелкий штукатурный снег. Потертый линолеум прикрывают древние ковры — от них одна пыль и никакой красоты. Да и мебель настолько дряхлая, что жалобно стонет и по-стариковски кряхтит. Хорошо бы ремонт сделать, но Петя только обещает, а сам тянет резину. Хорошо бы всю рухлядь выбросить и новенькой мебелью прогнать щупальца черных теней, извивающихся в углах, под скрипучей тахтой, под колченогим креслом, под шаткой этажеркой. Но пока не получается, они в долгах, как в шелках. Вся квартира заставлена кроватями-тумбочками-шкафами-столами в картонных упаковках. Не дом, а склад. А сами спят на продавленных диванах и сидят на поломанных стульях.

Но дело вовсе не в мебели. Не в ремонте. И даже не в отсутствии денег. А в том, что мама опять обиделась. Зато у нее есть Петя со своими слюнявыми поцелуйчиками. Они всегда вдвоем: мама и Петя. А она — одна…

Аня подобрала под себя длинные руки и ноги, свернувшись, как в норке, на своей старенькой тахте, спрятанной за упакованным кухонным гарнитуром. В окно вползли сумерки и загустели, спрессовались давящей мглой, заколыхались тенями по стенам, зашуршали приглушенными шепотами: «Она неблагодарная… вечно хамит… огрызается… села на шею… да-да, неблагодарная… да-да, хамит… да-да, огрызается… да-да, села на ш-ш-шею…» Шелестят шлейфом шорохов: «ш-ш-шляется, ш-ш-шалопайка, ш-ш-шастает, ш-ш-ш…» Сквозь шушукающий шелест звенит тоненькую песенку комар, зудит назойливо: «з-з-з, из-з-звинись, из-з-звинись з-з-завтра…»