Сири Хустведт - Печали американца

Мистер Т. поднес тетрадку чуть не к носу.

— Вся жизнь, — прошептал он, — пустой напрасный шум. Без дум.

Я поймал наконец такси, усадил туда своего бредящего наяву спутника, сам сел рядом и назвал водителю адрес. Мистер Т. тем временем раскрыл тетрадочку, достал ручку и принялся за дело. Он не сочинял, нет, просто писал под диктовку с того света. Через его посредство говорили поэты, философы, пророки, тираны и прочие разные, отчего возникала мешанина аллюзий, неологизмов и вывихнутых до неузнаваемости цитат на трех языках. Пять месяцев он был моим пациентом в Пейн Уитни, и я отмечал в его состоянии медленную положительную динамику. Заветную тетрадочку он ревниво охранял от воров, которые охотились за его «откровениями», ведь эти прописные истины, если правильно их истолковать, обладали способностью продлевать жизнь тому, кто их читал.

По части звукописи мистер Т. был виртуозом. Гласные и согласные в его речи служили своего рода генераторами, порождающими к жизни незабвенные сентенции вроде «Лавиния из Словении скользит по склону шизофр е нии», строчка, навеянная «подлинным», по его словам, «шедевром, Insignia Divinia от Игги Л. », что, при некотором допущении, можно было понять как «Божественная отметина в трактовке Игнатия Лойолы». Но когда мистер Т. попал в Пейн Уитни, голоса едва не разодрали его на части. Он, не шевелясь, часами стоял в палате рядом с койкой и стонал. Его лицо было искажено гримасой муки, но при этом он находился в полном сознании.

Мы вылезли из машины и уже почти дошли до приемного покоя психиатрического отделения, а монолог мистера Т. все продолжался:

— Многоголосица. Multi-Vox, — выдохнул он, прикрыв глаза. — Vox et praeterea nihil, [30] Букв.: ничего, кроме голоса, тарабарщина, бессмыслица, набор звуков (лат.). non, нет, nein, nicht, nada. [31] Нет…. нет, ничто (франц., нем., исп.).

— Почему вы бросили принимать лекарства?

— Силенок нехвата, док. Это ж отрава. Ядовитые ягодки. Я от них только пухну и тупею. Совсем тупею, старина, совсем.

Он шел вперед не разбирая дороги. Я очень надеялся, что на сей раз он от ягодок не откажется.

Вдруг мистер Т. замер и уставился в раскрытую тетрадку, которую держал в руках. Я с ужасом подумал, что он сейчас развернется и пойдет прочь. Но он просто не мог оторвать глаз от захватанной пальцами, черканой-перечерканой страницы, где были накорябаны в столбик неровные строки, которые мне едва удалось разобрать. Стихи.

Потом он пошел вперед, не сопротивляясь. Я проследил, чтобы тетрадку ему оставили.

— И галоперидол — ни-ни. Он его не переносит.

Это была последняя фраза, которую я сказал дежурному врачу.

Когда я позвонил Миранде и сообщил ей о моих непредвиденных обстоятельствах, то услышал в ответ:

— Ничего-ничего, я сама доберусь, не волнуйтесь.

К вящему моему изумлению, я приехал к Инге первым. Других гостей еще не было. Мама пока не выходила из своей комнаты, да и Соня тоже где-то пряталась. В гостиной горели свечи и пахло жареной бараниной, базиликом, горелыми спичками и духами моей сестрицы. Я мысленно пообещал себе, что завтра утром выясню, как дела у мистера Т., и постарался выбросить его из головы.

Инга в этот вечер решила превратить себя в кинозвезду: узкие брюки, облегающий шелковый жакет, гладкая прическа, ярко-алая помада. Для довершения образа не хватало только сигареты в длинном мундштуке, о чем я ей и сообщил.

— Увы, бросила, ты же знаешь.

Она подняла руку и с озорной улыбкой принялась загибать пальцы, перечисляя ожидаемых гостей:

— Ты и твоя загадочная шекспировская героиня, мама, Соня, я, так, кто еще? Генри Моррис, он профессор, читает курс американской литературы в Нью-Йоркском университете, Макс был с ним знаком. Сейчас зализывает раны после развода со своей психованной Мэри. Знаешь, Генри, конечно, малость суховат, но зато очень умный, и вообще он мне нравится. У нас с ним было… свидание, представляешь?!

Инга бросила на меня выразительный взгляд и продолжила перечислять гостей, загибая пальцы уже на правой руке:

— Еще один профессор, Лео Герцберг. Раньше преподавал историю искусств в Колумбийском университете, сейчас на пенсии. Живет на Грин-стрит, почти ничего не видит, но очень добрый и невероятно интересный человек. Нас познакомил Ласло Финкельман, и мы подружились. Каждую неделю я прихожу к нему и где-то около часа читаю ему вслух Паскаля, а потом мы пьем чай. Жалко только, что его единственный сын, Мэттью, погиб, когда ему было всего одиннадцать. Это такая, знаешь, незаживающая рана. Вся квартира завешана его рисунками.