Сири Хустведт - Печали американца

Я поднял на нее глаза, и она не отвела взгляд, а смотрела на меня в упор, пока я в конце концов не заморгал. Долго и открыто смотреть человеку в лицо — дело нелегкое. Миранда, казалось, бравировала своей непоколебимостью. Ни слова не говоря, я ждал, чтобы она продолжила.

— Ну и, несмотря на все меры предосторожности, я забеременела.

— Так он отец Эгги!

— Да.

И опять она смотрела на меня, но теперь в ее глазах была тоска.

— Он сначала был рад или говорил, что рад, потом стал все чаще намекать на аборт, причем не ради себя, нет, — исключительно ради меня, для моего же блага. Потом и вовсе заявил открытым текстом, что ребенок ему не нужен. Ну что ж, ему не нужен, зато мне очень даже нужен. Мне было двадцать восемь, я твердо решила рожать. Вернулась к родителям. Спасибо им и сестрам, они так меня поддерживали. Я бы иначе не справилась.

Миранда сидела с ногами на диване, подтянув колени к груди. Она опять помолчала, потом тихо произнесла:

— А теперь он про нее вспомнил и хочет с ней видеться.

— А вы этого не хотите?

Она отрицательно покачала головой:

— Он не стал подписывать свидетельство о рождении. Значит, он ее бросил.

— У него было время передумать. Но зачем он затеял всю эту игру с фотографиями? В этом чувствуется какая-то враждебность.

— Для вас — возможно, но не для него. Он другой человек. Как моя мама говорит, «неуместный». И в этом пренебрежении к приличиям заключался отчасти секрет его обаяния. Он все делал по-своему, без оглядки на других. Мог появиться на вернисаже с клоунским носом или в майке с цитатой из какого-нибудь критика, так что люди вокруг начинали показывать пальцами. Или, скажем, видя человека в первый раз в жизни, вдруг огорошивал его каким-нибудь замечанием, совершенно с потолка, или выделывал антраша, а потом как ни в чем не бывало пожимал ему руку и кланялся. Кто-то пугался, кто-то морщился, но многие таяли. Он не мог незаметно войти в комнату, ему было нужно, чтобы все только на него и смотрели. Он бы сроду не признался, что хочет прославиться, нет, ему нравилось говорить, что он живет только работой, но вместе с тем колоссальное количество времени и усилий тратилось на то, чтобы его узнали и заметили нужные люди, правда, делал он это не открыто, а исподволь. С камерой не расставался ни на миг. Обожал щелкать знаменитостей. Если уж по-другому никак было нельзя, то спрашивал разрешение на снимок, но мог и не спросить. Не брезговал продажей фотографий. Такой полухудожник-полупапарацци.

— В Нью-Йорке это очень распространенный тип личности. Подобные люди встречаются где угодно. В медицине, возможно, клоунские носы не очень в ходу, но самореклама — дело обычное.

— Я в курсе. Так вот, после того как я забеременела, моя продажная стоимость резко упала.

— В каком смысле?

— Я котировалась как его хорошенькая умненькая черненькая подружка. А моя беременность вредила его имиджу. Я чувствовала, что ему не нравится, когда нас видят вместе.

— Он вам об этом говорил?

— Зачем? Я сама догадалась. Но даже когда у нас все пошло враскосяк, он меня непрерывно фотографировал. Я открываю утром глаза — на меня смотрит объектив. Я работаю — он меня снимает. У нас скандал — фотоаппарат тут как тут. Маниакальный документализм.

Словно вспоминая что-то, Миранда прикрыла глаза, но потом снова посмотрела прямо на меня.

— В тот день, когда я оставила у вас Эгги, он пришел. Я ждала, что он появится. Почти целый месяц до этого находила на пороге фотографии, либо нас с Эгги, либо свои. В телефонном справочнике моего номера нет, так что позвонить заранее он не мог. Просто раздался звонок в дверь, я открыла, а он стоит на пороге с игрушечной лошадью с себя ростом. Душераздирающее, знаете ли, зрелище, просто слезы из глаз. Вы не представляете, какой это был ужас. Я выскочила, стала объяснять, что к ребенку нельзя просто так подкатить и сказать: «Ку-ку, я твой папа!» Пообещала, что вечером приеду к нему домой и мы все обсудим. Эгги бросить было не на кого, все заняты, пришлось обратиться к вам. Едва я вошла в его квартиру, он начал меня снимать. Эти фотографии, по-моему, были ему куда нужнее, чем разговор. Под конец он положил камеру, и мы поговорили. По его словам, Эгги должна стать частью его жизни. Как он себе это мыслит, я понятия не имею. Ни о деньгах, ни о регулярных посещениях, ни о чем-то еще он говорить не пожелал. Только о себе.

— А с Эгги как быть? Ей что-нибудь известно? Как вы ей все это объяснили?

Миранда спустила ноги на пол и откинулась на спинку дивана: