Дмитрий Бортников - спящая красавица

Никто так и не узнал, почему она решила умереть. Наверное, все-таки не так легко жить с разбитым сердцем. Она повесилась.

Ничем не примечательный день, у нас был урок. И опять у нас, как обычно, дымились ширинки. Все было как обычно. Она так же сидела у окна, так же молча смотрела.

Черт...

Мы повскакали по звонку и толпой промчались мимо. У нас догорали уши. Мимо нее, сидящей молча у окна. Она была так неподвижна... Как будто уже висела. Черт! Мы вышли, и, помню, Англичанка встала и прикрыла за нами дверь.

Наутро в классе мы уже готовились краснеть, но вместо нее зашел директор. У него была морда, такая морда, как сгоревшая лампочка! «Сегодня ничего не будет, — сказал он и развел руками. — Кто хочет, может остаться и помочь... » Остаться?! Да мы все сразу ломанулись, как стадо, чуть его не смели! В нас не было ни намека на смерть! Ни страха, ни смирения! Ничего. Ничего...

Только на похоронах мы ее увидели снова и в последний раз. Народу было много, и день стоял теплый, прозрачный. Все невольно улыбались, так хорошо дышалось. Мы сразу сняли куртки, так припекало.

На крыльце школы стоял директор. Руки за спиной. Похожий на печального диктатора. Он стоял один, глядя поверх наших голов. Странный был у него взгляд. Наконец он тряхнул головой, как проснулся, и начал речь. А мы смотрели на вход. Оттуда должны были ее вынести. У Косого в брюхе так урчало, что я пропустил и речь, и тот момент, когда она выплыла в своем гробу. Так плавно, как в красной лодке, как в огромной туфле, праздничной, будто собралась на бал. Она была все в том же платье. Я подумал вдруг — она в нем будет лежать там.

«Тихо! Т-с-с-с!»

Гроб поставили на табуретки из столовой, и все пошли мимо. Мы, Косой и еще трое, остались, Косой сказал, что пойдем курить потом в беседку. У него была «Ява-100».

Она лежала такая белая, сложив руки под грудью. Да и не было уже груди. Она размазалась. На шею ей повязали шарф. Наверное, чтоб нас не пугать и самим — тоже. Не бояться. Ее черные волосы стали еще чернее, и брови истончились в ниточку.

Я смотрел на ее щиколотки. Даже и не помнил, носила ли она когда-нибудь чулки. А теперь на нее надели. И черные туфли с пряжкой. Не знаю, как другим, а мне казалось, что она вздыхает. Еще бы, стоит только умереть, и тебя оденут черт знает во что!

Все прошли, а грузовик еще не подъехал. И мы притянулись к ней. Мы с пацанами ее окружили.

Будто хотели в последний раз втянуть этот запах плоти, надышаться, набить про запас в ноздри! Как шакалы, мы сгрудились кучей и, не отрываясь, пожирали ее.

Наш голод рождал пиры плоти. Буфеты. Склады желания! Вокзалы любви! Башни, города, где дома, трава и деревья, собаки на поводках, облака, рельсы, дороги — все было из плоти и крови. Все из плоти и все есть плоть! Эта пещера, этот рыбный запашок засасывал нас вместе с гробом, с Англичанкой, вместе с автобусами, домами и банями! Наши ноздри дрожали! Еще слабые, юные шакалы любви, мы замерли, не решаясь броситься на нее... Она нас погрузила в транс! Стоило нам только моргнуть, дернуться, вынуть руку из кармана — она бы очнулась! Это был зов! Но в тот раз мы на него не ответили. И она уплыла от нас в своей праздничной лодке. Как будто на бал. Да. На бал...

Мы еще стояли некоторое время, хлопая глазами, глядя по сторонам, как будто очнулись от яркого сна. И только увидели корму лодочки на грузовике. И автобус с училками, пыхтя, тронулся и покатил от нас.

Не глядя друг на друга, мы разошлись по домам. Какая тут «Ява-100»?!

Даже Косой молчал! Когда Абдулка начал что-то бормотать, Косой ему такое вынул! «Эй ты! Заткни ебало! Кишками воняет!» Абдулка сразу заткнулся. Мы шли молча. Как могильщики. Как эти чокнутые серьезные мужики. Мы будто сами себя закопали.

В нас был этот зов, и он повторялся и повторялся, ослабевая... Ярость пожирания... И чистота. Неподвижность пожираемого... И чистота. Этот пир! Это были мощные швы, которые накладывала жизнь.

Умирающие львы сами призывают своих шакалов. Этот стон...

Она в нас нуждалась! Да стоило нам отойти посмотреть на небо или на свои шнурки, — она зарыдает! Она протянет к нам руки! И шею, обвитую веревкой! Куда?! Куда вы?! Вернитесь!

Мы сожрали ее, и что осталось? Ничего кроме чистоты. Мы валялись в земле — и мы были чисты... Ни голода, ни тяжести. Все было чисто. Все было — чистота... Ее сердце. Новое, розовое, оно лежало в гробу, в красной лодке. Сердце без единой царапины, без единой трещинки! И наши сердца.

Зрелые женщины... Зрелые женщины... Да по сравнению с нами новорожденная девочка была уже в климаксе! Наши девки в классе были старухами! А мы?! Кто мы были? Мы даже не были людьми. Семена, мы были семена на ветру. Семена без земли, без верха, без низа... И этот ветер... Теплый ветер, который приходит внезапно осенью, и внутри него есть что-то... Как весной. В животе ветра... Чувство обновления... Да. И нет никакого обновления. Никакого. Только память о нем. Наверное, так же бывает у стариков. На Новый год. Какое-то шевеление вечером, в самый канун. Да. И потом — все. Опять тишина. Они уже не верят в Новый год. Ни в Новый год, ни в эту ночь. Самая молодая ночь... Самая молоденькая ночь в году. Младшая сестра всех ночей... И что? Ничего. Поели и все. На боковую... Уже больше ничего не будет. Ничего- ничего. Впереди только постель и большой сон. И все...