Жозе Сарамаго: Странствие слона

Полная луна, августовское полнолуние. Весь караван спит, за исключением двух верховых, которые совершенно бесшумно, если не считать скрипа сбруи, объезжают и охраняют лагерь. Путники вкушают более чем заслуженный отдых. После того как в первой половине дня назначенные толкать телегу люди показались оравой лоботрясов и лодырей, они поспешили исправить неприятное впечатление о себе, взялись за дело с неподдельным рвением и явили образцы высокой умелости. Другое дело, что плоский равнинный рельеф много способствовал их стараниям, но можно биться об заклад, не боясь проиграть, что в достославной истории этой телеги не было еще дня, подобного минувшему. За три с половиной часа — и это при нескольких, пусть и кратких остановках — проделали свыше семнадцати километров. Это число было окончательно указано взводным после оживленного обмена мнениями с погонщиком, считавшим, что нет, столько не прошли, не надо, мол, себя обманывать. Офицер же считал, что надо, ибо это воодушевляюще действует на личный состав: Ну если даже прошли четырнадцать, какая разница, три оставшихся пройдем завтра, вот счет и сойдется. Погонщик отчаялся убедить его. Старался как мог, но что ж поделаешь, если пересилили ложные цифры, хоть и они не сумеют изменить действительность, а с начальством, субхро, спорить, сам знаешь, все равно что, учись жить.

Погонщик сию минуту проснулся, и снившаяся ему острая боль в животе хоть и не вполне еще прошла, но вроде бы больше не повторяется, однако в нутре царит какой-то подозрительный непокой, урчащие кишки сводит и крутит, и вот боль вернулась и режет как ножом. Погонщик с трудом встал, сделал знак часовому, что, мол, я сейчас, туда и обратно, и стал подниматься к ближней рощице по склону, а склон, на котором разбит был бивак, такой пологий и плавный, словно улеглись они все в кровать со слегка, едва заметно, приподнятым изголовьем. Погонщик успел в последнюю минуту. Давайте отведем глаза, покуда он освобождается от одежды, которую чудом еще не замарал, давайте дождемся, когда поднимет голову и увидит то, что уже видим мы,— деревню, залитую августовским лунным сиянием, которое очерчивает все изгибы и выпуклости, смягчает все тени, им же и созданные, и одновременно заставляет блистать освещенные участки. Ну вот и раздался наконец долгожданный голос: Деревня, деревня. Путники, вероятно, так утомились переходом, что никому и в голову не пришло подняться на гребень и взглянуть, что же там, наверху. Ну да, разумеется, это не к спеху, всегда можно увидеть деревню, не эту, так другую, сомнительно, однако, чтобы в первой же попавшейся ожидала нас могучая упряжка волов, способная единым рывком своротить пизанскую башню. Облегчив большие свои тяготы, погонщик подтерся, уж как сумел, пучком травы, росшей вокруг и, по счастью, не принадлежавшей к молочайным, а не то члены этого семейства жгучими прикосновениями к нежной слизистой оболочке заставили бы его подскочить и задергаться, как в пляске святого витта. Обширное плотное облако наплыло на луну, и деревня, вдруг сделавшись черной, развеялась, как сон, исчезла в обступившей ее тьме. Ничего, не страшно, в свой час взойдет солнце, укажет путь к стойлу, где волы, пережевывая свою привычную жвачку, уже предчувствуют перемену участи. Субхро, насквозь пройдя густую рощу, вернулся на свое место в этом, с позволения сказать, дортуаре. По пути размышлял о том, что взводному, если он уже проснулся, новость, выражаясь планетарно, доставит неземное или хоть величайшее на свете удовольствие. А ему самому — славу первооткрывателя. Однако иллюзий питать не стоит. В течение того недолгого промежутка, что еще оставался до зари, и другие могли испытать потребность сходить по нужде, а единственное место, где они могут совершить это деяние, место, столь же отхожее, сколь и укромное,— вон там, среди дерев, но в надежде, что этого все же не произойдет, остается только дождаться рассвета и уж тогда увидеть шеренгу тех, кто принужден был повиноваться властным требованиям кишечника и мочевого пузыря. Дивиться тут нечему, все мы, в сущности, животные. Погонщик решил пройти туда, где расположился взводный, как знать, случается же у людей бессонница, просыпаются они в тоске посреди ночи, оттого что приснилось, будто умерли, или оттого что клоп, во множестве гнездящийся в одеяловых складках, вышел попить крови из спящего. Кстати, знаете ли вы, что именно клоп был бессознательным предтечей переливания крови. Напрасны были упованья, взводный спал, и не только спал, но и храпел. Часовой спросил погонщика, какого ему здесь нужно, а тот отвечал, что у него важное сообщение для начальника, но раз уж он спит, пойдет восвояси. В такой час никаких сообщений не носят, дождись утра. Дело важное, отвечал погонщик, но, согласно философии слонов, чего не может быть, того и не может. Хочешь — передай мне, я доложу, как проснется. Погонщик быстро подсчитал шансы на благоприятную возможность и пришел к заключению, что стоит, пожалуй, поставить на эту единственную карту, на то, то есть, что когда в первом свете утра грянет крик: Деревня, деревня, с вас причитается, я первым увидел деревню, часовой уже доложит об этом взводному. Тяжкий жизненный опыт давно уж и внятно внушает нам, что людям как таковым чрезмерно доверяться не следует. А с сей минуты присовокупим к этому, что не только людям вообще, но и кавалеристам — в частности. Ибо не успел еще погонщик улечься и снова уснуть, как о сообщении его знал уже и второй часовой, а вслед — и все солдаты, ночевавшие поблизости. На волне общего огромного одушевления кто-то предложил даже произвести в деревне рекогносцировку, собрать сведения, могущие в силу своей полнейшей, благодаря надежности источника, достоверности выработать успешную стратегию на завтра. Но мысль о том, что пробудившийся командир восстанет с одра и не увидит своих подчиненных — или еще того хуже: одних увидит, а других нет,— побудила их отказаться от своего многообещающего намерения. Шли часы, в бледном свечении на востоке уже почти обозначилась та дверца, откуда должно было выйти солнце, меж тем как на другом конце неба в объятия к другой ночи плавно катилась луна. Мы пребывали на этом месте, отдаляя миг откровения, размышляя, нельзя ли как-нибудь отыскать решение, исполненное большей драматической силы и выразительности, или — это уж будет совсем золото в лазури — более внятного символического звучания, как вдруг грянул роковой крик: Деревня, здесь рядом деревня. Мы, погруженные в неусыпную заботливую думу, и не заметили, как сперва с земли, а потом и по склону поднялся человек, а вот теперь — теперь, да, видим его меж деревьев и слышим, как ликующе возвещает он, не требуя, вопреки нашим первоначальным ожиданиям, награды, положенной за добрую весть: Деревня, здесь рядом деревня. Крик, как оказалось, издал взводный командир. И субхро, присев на своем одеяле, подумал: Могло и хуже быть, все же всегда можно будет сказать, что, мол, ночью вставал и потому первым заметил деревню. Рискуя, правда, тем, что взводный спросит тем безразличным тоном, каким, насколько нам известно, в самом деле спросил он: А свидетели у тебя есть, и погонщик на это только и смог, что, метафорически выражаясь, поджать хвост и ответить: Ответ отрицательный, сеньор командир, я был один. Да тебе небось во сне это привиделось. До такой степени не привиделось, ваша милость, что я рассказал об этом одному из тех, кто нес караул, чтобы он передал все вам, когда проснетесь. Никто мне ничего не передавал. Но вы же, ваша милость, сами можете расспросить его, я помню, какой он был. Взводному это предложение не понравилось столь сильно, что он сказал: Не был бы ты нужен, чтоб со слоном управляться, я бы тебя в два счета вернул назад, в Лиссабон, куда ты лезешь, кому перечишь, против чьего слова ставишь свое, уймись, одумайся, если не хочешь, чтоб тебя в твои индии отправили. После того как вопрос о первооткрывателе деревни получил, так сказать, официальное решение, взводный собрался уж было повернуться к погонщику спиной, но тот вдруг сказал: Дело-то не в этом, а в том, найдется ли в деревне пара годных волов. Скоро узнаем, ты своим делом занимайся, а остальное уж предоставь мне. Ваша милость, вы не хотите, чтобы я сопровождал вас в деревню, вопросил субхро. Нет, не хочу, обойдусь сержантом и кем-нибудь, кто умеет запрягать. Субхро подумал, что на этот, по крайней мере, раз взводный прав — если кому по естественному праву и место там, то своему брату-погонщику. Взводный уже шел прочь, отдавая приказания направо и налево, и сержанту, и интендантам, с целью побудить их всех работать, чтобы обеспечить провиантом своих солдат, ибо если и впредь кормить вооруженные силы сушеными фигами да плесневелым хлебом, они очень скоро иссякнут. Те, кто разрабатывал план этого путешествия, обделались с головы до ног, бормотал он сквозь зубы, придворная бестолочь полагает, видно, мы можем святым духом питаться. Лагерь уже сворачивался, скатывались одеяла, разбирались инструменты, большая часть которых наверняка не понадобится, разве только слон упадет в овраг и придется его оттуда тащить на лебедках. Взводный рассчитывал пуститься в путь, как только — с волами или без — вернется из деревни. Солнце уже стронулось с линии горизонта, день вставал ясный, лишь несколько облачков плыли по небу, дай бог, чтоб не слишком припекало нынче, а то ведь кажется порой, будто мышцы плавятся и пот, того и гляди, закипит на коже. Взводный подозвал к себе погонщика волов, объяснил ему, куда и зачем они идут, попросил как следует осмотреть скотину, буде найдется, потому что от этого зависит, как скоро сможет двигаться экспедиция и, стало быть, когда вернется она в Лиссабон. Погонщик дважды повторил слушаю, сеньор, хотя до скорейшего возвращения дела ему особенно не было, сам-то он проживал не в столице, а в деревне невдалеке от нее, под названием не то мень-мартинс, не то что-то еще в том же роде. Поскольку верхом ездить не умел — очевиднейший, как вы увидите, случай пагубных последствий чрезмерно узкой специализации,— то с трудом взгромоздился на круп сержантова коня и затрясся на нем, твердя голосом столь тихим, что и сам-то его еле слышал, нескончаемо повторяющийся отче наш, молитву, особо ценимую им за то, что в ней содержится призыв оставлять долги наши. Зло, которое вездесуще и повсеместно, а порою высовывает хвост наружу, чтобы не возникало иллюзий в том, какой породы этот зверь, появилось немедля, уже в тех словах, где сказано, будто следует прощать и тем, кто нам, христианам, должен. Чего-то тут не вяжется, пробормотал погонщик, либо то, либо это, если одни будут прощать долги, а другие — их не возвращать, что же, спрашивается, станется тогда с доходностью ремесла заимодавца. Они въезжали тем временем на первую улицу новооткрытой деревни, хотя лишь побуждаемый ликованием духа язык повернулся бы назвать улицей то, что более всего напоминало русские горки, и у первого же встречного осведомился взводный, как зовут главного землевладельца и как его отыскать. Встречный — пожилой крестьянин с мотыгой на плече — ответ знал и дал без запинки: Главный у нас тут сеньор граф, только его сейчас здесь нет. Граф, переспросил с легким беспокойством взводный. Да, ваша милость, три четверти здешних земель, если не больше, принадлежат ему. А самого, значит, нету. Поговорите, ваша милость, с управляющим, штурвал у нас тут он вертит. Ты что же, плавал. Да, ваша милость, но когда перед тобой выбор — утонуть либо сдохнуть от цинги ли, от прочих ли напастей, коих предостаточно, предпочитаешь помереть на твердой земле. А где же мне найти управляющего. Если в поле нет, то, значит, во флигеле дворца. А тут дворец есть, спросил взводный, озираясь. Ну, не такой, конечно, дворец, чтоб с колоннами там и крышей в поднебесье, но есть, в два этажа всего лишь, однако богатств там поболе, чем во всем Лиссабоне. Проводить туда сможешь. Видать, для того и принесли меня сюда ноги. А граф- то — он граф де что. Старик ответил и на это, а взводный удивленно присвистнул: Да я с ним знаком, вот не знал, что у него тут угодья. Говорят, что не только тут.