Шань Са: Играющая в го

— Довольно! — говорит он. — Ты уже не ребенок.

В ответ я строю ему рожу.

— Тебе скоро шестнадцать, — раздосадованно шепчет он. — В твоем возрасте женщины выходят замуж и дают жизнь детям.

— Значит, ты хочешь на мне жениться?

Я хохочу.

Лу мрачнеет.

В полдень от стука барабанов, пения труб и грохота петард начинает дрожать земля. Я выглядываю в окно.

На фоне неба, между деревьями, пляшут на ходулях танцовщики в красном.

Лу затыкает уши. Странно, но народная музыка помогает мне собраться. Зимний свет, расцвеченный весельем улицы, отражается от доски. Праздники отгораживают меня от окружающего мира. Это уединение похоже на рулон пунцового шелка, упрятанный в деревянный сундук.

После обеда кузен надолго уходит в себя. Он вытирает навернувшиеся на глаза слезы. А я молчу, устав притворяться идиоткой. По доске холодной пресной лапшой растекается молчание.

Кузен в смятении, он без конца вздыхает, подперев рукой щеку. Около семи он совершает ошибку. Вечером, не дожидаясь конца партии, я замечаю ему, что он уже проиграл и следует выполнять условие пари.

Кузен отталкивает стул и встает.

На следующее утро мне сообщают о его отъезде. Поезд уходит в девять. Я успею перехватить его на вокзале. Он ждет от меня раскаяния и извинений. Что ж, пусть ждет. Удерживать его я не буду. Не стану поощрять глупые надежды. Он меня оскорбил и должен понести наказание. Позже я напишу ему и снова призову к себе — когда нечистые желания уступят место смирению побежденного.

Наша рота окружает засыпанную снегом деревню. Предупрежденные о нашем подходе женщины, дети и мужчины сбежали. Остались одни старики — они прячутся в своих домах, убожество которых подчеркивают жалкие новогодние украшения.

Мы сгоняем всех в центр деревни. Они прикрывают изможденные тела ветхими заштопанными одеялами и тупо смотрят на нас из-под шляп. Старики дрожат и стонут, стараясь пробудить в нас жалость. Я безуспешно пытаюсь говорить с ними по-мандарински [7] Китайский литературный язык. — они ничего не понимают и что-то лепечут в ответ на тарабарском наречии. Я выхожу из себя, начинаю угрожать им пистолетом. Внезапно трое кидаются на землю, цепляются за мои ноги и на чистейшем мандаринском кричат, что ни в чем не виноваты. Я с отвращением пытаюсь высвободиться, отбиваюсь от них рукояткой пистолета. Но они крепче вцепляются в меня, бьются головами в живот.

Моя растерянность веселит солдат. Я приказываю одному из них:

— Помоги же мне, болван!

Его усмешка превращается в свирепую гримасу. Он мгновенно срывает с плеча ружье и колет штыком ногу одного из стариков.

Вопя от боли, раненый катается по земле. Двое других в ужасе опрокидываются навзничь. Опомнившись от потрясения, я кричу солдату:

— Идиот, ты мог меня ранить!

Зрители снова заходятся безумным смехом.

Жестокость наших военных происходит из суровости воспитания, которое мы получаем. Детям постоянно отвешивают оплеухи и тумаки, их осыпают оскорблениями: таков привычный ежедневный ритуал общения с детьми. В армии, чтобы добиться от солдат безоговорочного подчинения и смирения, офицеры до крови избивают младших по званию и рядовых, лупят их по щекам остро заточенной бамбуковой линейкой.

Мне глубоко претят пытки невинных людей. И мне жаль крестьян, живущих в невежестве, нищете и грязи. Этим мирным людям совершенно все равно, кому подчиняться — маньчжурскому императору, китайским военачальникам или японскому императору — лишь бы есть досыта каждый день.

Я велю солдатам перевязать раненого и отправить стариков по домам. Мы обыскиваем их жилища и забираем съестное — все, до последней чашки муки. Я обещаю вернуть припасы, если они укажут, где скрываются террористы.

На следующий день, еще до восхода солнца, один из жителей приходит в наш лагерь.

Голод развязал ему язык. Не дожидаясь зари, мы бросаемся в снежную бурю в погоню за врагом.

Десять дней спустя приходит письмо от Лу: он получил пропуск на внутренние земли [8] Маньчжурию часто называют «страной за пределами Великой стены», а территорию, лежащую в пределах стены, соответственно «внутренними землями». В 1932 г., когда Маньчжурия стала независимой, японцы установили пропускную систему, чтобы лучше контролировать перемещения между зоной своего влияния и остальным Китаем. и к тому моменту, когда я буду читать эти строки, уже отправится в Пекин.