Сергей Самсонов - Ноги

— Ну еще бы! — хмыкнул Шувалов. — Вы там в своих буковках, в книжках понимаете… Ну, там еще в фильмах, спектаклях, музыке. А это для вас только так — двадцать два идиота гоняются за одним мячом. Не для ваших это мозгов, если хотите знать. И мало для чьих мозгов вообще. Потому что тут надо думать быстрее, во сто тысяч раз быстрее, чтобы чувствовать всю эту красоту. Да чего тут вообще говорить?!

— Нет, ты говори, Семен, говори. Какую красоту ты чувствуешь?

— Да разве это объяснишь? Здесь либо врубаешься с самого начала, либо нет. Вот тут нас двадцать два человека, и вы что же, думаете, все они понимают? Они в эту игру играют и то не понимают. А!.. — отмахнулся он. — Про это нельзя говорить.

Вот это его неумелое и явно ему не свойственное «вы» производило трогательное впечатление. Он вообще был гораздо уязвимее и беззащитней, чем могло показаться в первую минуту. Но поразительное дело: неуклюжий, не умеющий изъясняться, он вдруг предстал перед ней далеко не слабоумным… он тоньше оказался. Оказывается, он еще и думал — и это прозрение было для нее равносильно открытию закона всемирного тяготения.

— Значит, об этом ты говорить не хочешь?

— Почему? Можно и поговорить. Только я не знаю, зачем вам это нужно. Статейку напишете?

— Ты рассказывай, о чем хочешь и в каком угодно порядке, а потом решим, напишем или нет.

— Метать бисер перед свинь… — Он осекся, осознав, что выпалил слишком очевидную грубость, но его лицо как будто против воли все же исказилось гримасой отвращения.

— Ну, не хочешь… не хотите, так и не надо, — заторопилась Полина.

— Представь, все люди — одиночки, ведь по большому счету это так, — неожиданно сказал он, переходя на «ты». — Можно сколько угодно разговаривать друг с другом, трепаться о том о сем. Но это ничего не меняет. Люди все равно остаются одиночками. И пусть они будут друг другу отцом и сыном, мужем и женой, но все равно до самой глубины, до дна другого человека не достанешь. Я один раз представил: вот каждый из нас находится в своей клетке. Этих клеток не видно, они прозрачны, но тем не менее они есть. Захочешь потрогать соседа, и рука твоя упрется в невидимую стену — все, дальше хода нет. И я представил себе поле, целое пустое поле, заполненное этими клетками, и в каждой из них сидит по человеку, и все они кричат, но их не слышно, и поэтому они начинают показывать друг другу какие-то непонятные знаки. Вот эти непонятные знаки и есть так называемое человеческое общение. Ну, вот не могу же я знать, что происходит в твоей голове в эту самую секунду. И никто не может, и никогда не сможет. Огромная пустота, и весь мир поделен на прозрачные клетки. А теперь представь, что это самое поле становится полем нашей игры. И всё — все эти проклятые клетки разрушаются, и от одного человека к другому протягиваются невидимые нити. И все мы начинаем понимать друг друга, без жестов, без слов. Когда я играю, я начинаю чувствовать, что происходит в голове другого человека вот в эту самую секунду. Потому что в моей голове происходит то же самое. Мы видим один и тот же узор, мы видим один и тот же рисунок атаки, он не может быть никаким другим, он только такой, каким мы его видим. Когда я в школе был, я там вообще-то очень плохо учился, но один раз нас водили в музей естественных наук, и там показывали опыт: опускали в воду в какой-то очень маленький кристалл, и он начинал строить сам себя. И скоро из него вырастал целый мир, много-много других кристаллов, и все они соединялись друг с другом в очень строгой последовательности… Получается красота, правильная, строгая, и эту красоту уже ничем не искривишь, не испортишь. Так вот, моя игра — это красота… — Шувалов запнулся. Полина растерянно уставилась на него.

Он был из тех психов, из тех сумасшедших. Точно такой же, как и те немногие люди, которых она боготворила, потому что по воспитанию своему, по направлению всей своей жизни должна была их боготворить. Она привыкла называть их высокопарным словом «творцы», и то, что он говорил сейчас, уместнее было бы слышать из уст джазовых импровизаторов, поэтов, художников. Тем это полагалось говорить, и, выслушивая путаные и сбивчивые признания в том, что не они играют и пишут, а ими играют и пишут, что время неоднородно, что существует особое, творческое время и что в одну секунду зачастую умещается вообще все, что может испытать человек за целую жизнь, она испытывала возвышающее чувство своей причастности, приобщенности к стройности, красоте, гармонии великого искусства, к неслышимой музыке сфер… Его игра оставалась для нее малопонятной возней с острым, раздражающим запахом мужицкого пота.