Ханиф Курейши - Будда из пригорода

Ну все, с меня хватит.

— Ты хоть когда-нибудь задумывался, насколько скучно слушать всю эту нудятину? — спросил я.

Комната погрузилась в молчание. Да пошли они!

— Сплошной туман и никакого смысла, пап! Полнейшая чушь. — Они смотрели на меня. — Разве можно болтать только ради того, чтобы послушать звучание собственного голоса, совсем не думая об окружающих?

— Пожалуйста, — сказала Ева умоляющим тоном, — не будь таким грубым, позволь отцу договорить.

— Действительно, — поддержал её Чарли.

Последующие слова, должно быть, дались папе с большим трудом после того, как я его осадил.

— Я решил жить с Евой.

И все обернулись ко мне, и глядели с сочувствием.

— А как же мы? — спросил я.

— Я обеспечу тебе финансовую поддержку, и мы будем видеться когда пожелаешь. Ты любишь Еву и Чарли. Сам подумай, ты приобретаешь семью.

— А мама? Она приобретает семью?

Папа поднялся и надел пиджак.

— Я сейчас пойду к ней и все скажу.

Мы остались, а папа отправился разрушать нашу совместную жизнь. Я, Ева и Чарли пили и говорили о другом. Не знаю, о чем. Я сказал, что мне надо пописать, а сам выскочил из дома и пошел бродить по улицам, гадая, что же теперь делать, черт подери, и что там папа говорит маме, и как она это воспринимает. Потом зашел в телефонную будку и сделал звонок за счет абонента, позвонил тете Джин, которая была пьяна и, как обычно, орала. Так что я просто сказал то, что собирался сказать, и положил трубку.

— Вам нужно немедленно приехать, тетя Джин. Божок — в смысле, папа, решил жить с Евой.

Жизнь шла скучно, месяцами ничего не происходило, и вдруг в один день все — абсолютно все — пошло кувырком. Когда я вернулся домой, мама с папой сидели, запершись, в своей спальне, а бедный малыш Алли колотил в их дверь, как пятилетний несмышленыш. Я сграбастал его, чтобы уволочь наверх — не дай бог расшибется до смерти, но он лягнул меня по яйцам.

И тут подоспела скорая помощь: тетя Джин и дядя Тед. Тед остался в машине, а Джин ринулась прямиком в дом, оттолкнув меня, когда я попытался преградить ей путь к спальне. Она выкрикивала мне приказы.

За каких-то сорок минут мама собралась. Тетя Джин упаковывала её вещи, пока я собирал вещи Алли. Мне предложили отправиться в Чизлхерст вместе с ними, но я сказал, что приеду попозже на велосипеде; у меня были свои соображения на этот счет. Ну уж нет, только не к ним! Что может быть хуже Чизлхерста? Я и двух дней с ними не протяну. Как представлю, что с утра пораньше придется лицезреть физиономию тети Джин без макияжа, бледную, как куриное яйцо, и любоваться на её завтрак — чернослив, копченая селедка и сигарета! Она будет заставлять меня пить зеленый чай и день-деньской бранить папу. Алли ревел и орал:

— Пошел прочь, буддийский ублюдок!

Мама и Джин тащили его за собой. Они ушли втроем, глаза их были полны слез, страха, боли и гнева. Папа кричал вслед:

— Ну куда вы все? Зачем вы бросаете дом? Оставайтесь тут!

Но Джин велела ему заткнуться.

После их ухода в доме воцарилась тишина, как будто здесь никто и не жил. Папа долго сидел на крыльце, уронив голову на руки, потом его обуяла жажда деятельности. Он тоже хотел поскорее убраться отсюда. Он стал запихивать свои ботинки, галстуки и книги в пластиковый мешок, который я ему принес, и вдруг остановился, поняв, как это неблагородно — опустошать дом, покидая его.

— Брось все, — сказал он. — Давай ничего не возьмем, а?

Идея мне понравилась: очень аристократично — уйти с пустыми руками, гордо вознесясь над миром материальных ценностей.

Наконец папа позвонил Еве и сказал, что путь свободен. Она нерешительно вошла в дом, и мягко, ласково вывела папу к машине. Потом спросила меня, что я намереваюсь делать дальше. Пришлось сказать, что я хочу поехать к ней. Она и глазом не моргнула, а я-то думал, не удержится и поморщится. Только сказала:

— Ну и отлично, тогда собирайся. Будем жить вместе, не пожалеешь.

Так что я сгреб двадцать пластинок, десять коробок чая, «Тропик Рака», «На дороге» и пьесы Теннесси Уильямса, и поехал жить к Еве. И Чарли.

В ту ночь Ева уложила меня в маленькой, чистой свободной комнате. Перед сном я заглянул в ванную комнату рядом со спальней, раньше я здесь не бывал. В центре располагалась ванна со старомодной латунной пробкой. По краям её расставлены свечи, рядом — старое алюминиевое ведро. А на дубовых полках красовались ряды всякой всячины: губная помада и румяна, крем для снятия туши, лосьоны, увлажняющий крем, лак для волос, мягкое мыло для нежной кожи, чувствительной кожи и нормальной кожи; мыло в экзотических упаковках и красивых коробках; там был душистый горошек в банке из-под джема и рюмка для яйца, и лепестки розы в блюдце веджвудского фарфора; были пузырьки с духами, вата, кондиционеры и шампуни, сетки и зажимы для волос. Мне стало неловко: такая забота о теле отталкивала, но зато открывала для меня сладострастный мир запаха и прикосновений, мир чувства и желания, который возбуждал меня, как неожиданная ласка, пока я раздевался, зажегал свечи и погружался в ванну — евину ванну.