Юхан Харстад - Где ты теперь?

– Я скучаю по Петеру, – признался Йорн.

– Думаешь, он больше не вернется?

– Может, и вернется. Не знаю.

Мы немного помолчали.

– Ты почему хочешь быть садовником? – спросил он.

– Потому что это незаметная работа, – ответил я.

Не помню, сколько мы так просидели, может, кто-то еще приходил и уходил, но разговаривали мы долго, и тогда мне вдруг пришло в голову, что Йорн один из таких людей, чью фотографию ты увидишь среди снимков исчезнувших друзей. Йорн был своим, и когда он сидел с Хавстейном в Торсхавне, то продолжал оставаться своим. И думать об этом было приятно.

Я попытался перебрать в голове прошедшие дни. Чем я занимался в последние недели? Я был в Ставангере, я согласился – сказал «да, да, я поеду с вами, ну, ясное дело, поеду», я сидел на заднем сиденье машины, мы с Йорном, Роаром и Томасом ехали в Берген, мы ехали по дороге до Бергена, заезжали на паромы и съезжали с паромов, а потом ехали дальше, приехали в Берген, встретились с остальными, с двумя другими группами, а затем сели на борт. Потом наступил вечер, и дела мои пошли плохо. Помню, было много воды и слишком темно, поэтому я не мог вспомнить, что именно произошло. Я попытался сосредоточиться, восстановить поездку в памяти, но вспоминалось с трудом, я устал и под конец оставил это занятие. Не сейчас, может, завтра. Завтра все должно быть по-другому. Все должно наладиться. Я замерз. Я скучал по дому. По-моему, такое со мной в первый раз. Я скучал по опустевшей квартире. По вещам, к которым привык. Наконец, я встал с кровати, достал из пакета комбинезон с магнолией и надел его. Хоть что-то. Он пришелся мне как раз впору. Появилось ощущение дома. Я опять залез под одеяло. И вот, напуганный, лежа на спине в кровати в Гьогве, на фабрике Хавстейна, я в первый раз заснул.

Я проснулся от шума, который доносился с первого этажа. Я лежал на узкой кровати, под одеялом с незнакомым запахом, шторы пропускали в комнату солнечные лучи, падавшие на покрытый линолеумом пол. Я был не дома. Я даже не представлял, где нахожусь. Я мог оказаться где угодно. Этажом ниже кто-то разговаривал, я слышал утренние голоса и радио – какую-то невыносимую музыку. Я лежал в кровати, тело отказывалось подчиняться голове и требовало, чтобы его оставили в покое. Ощущение было такое, будто я наелся удобрений. Причем съел не один килограмм. Или словно поел гипсу. Вставать мне не хотелось. Хотелось лежать. Пока не пойму, где же я нахожусь. Пока кто-нибудь не придет и не отправит меня домой. Пока меня не вышлют отсюда наложенным платежом.

Это словно опять стать ребенком, пойти ночевать к живущему по соседству приятелю и проснуться на следующее утро: друг твой уже встал, спустился и теперь завтракает вместе с родителями. А я просыпаюсь с осознанием того, что я не дома. Встать и одеться я не решаюсь. Не решаюсь спуститься вниз и сказать: «Доброе утро».

Когда я понял, где я, почему я здесь и что произошло за последние месяцы и недели, я скрючился, сжался в один нервный комок, а потом я услышал шаги на лестнице, скрип ступенек и стук в дверь.

– Матиас?

Я не ответил, притворяясь, что сплю, но никого не обманул.

– Матиас?

– Да?

Он приоткрыл дверь, просунул голову и, увидев меня, зашел в комнату. Хавстейн. Спаситель Хавстейн.

– Доброе утро.

– Угу, – тихо ответил я, – доброе утро.

Хавстейн взглянул на мою аккуратно сложенную на стуле одежду, она была по-прежнему мокрой и грязной. Хавстейн улыбнулся.

– Как себя чувствуешь? – спросил он, переложив вещи на письменный стол. Сам он уселся на стул, будто врач, вот только еще журнала не хватало. И стетоскопа.

И тогда я разревелся. Отчаяние ручьем закапало на пол. Произошло это совершенно неожиданно, и я, будто маленький мальчик, натянул одеяло на голову и задрожал, совершенно расклеившись прямо на глазах у Хавстейна. Я превратился в сгусток отчаяния, мой мир перевернулся, и у меня не осталось никаких представлений о том, как жить дальше. А Хавстейн – что он мог поделать? Да ничего, потому что Малютку никому не утешить, и как только это дурацкое сравнение пришло мне в голову, я попытался рассмеяться. «Спасите Йоппе, живого или мертвого!» [44] Но смех у меня не вышел, а вместо него вырвалось какое-то низкое горловое бульканье.

Сидя на стуле, Хавстейн ждал, когда я опять приду в себя. Он не присаживался ко мне на кровать, не пытался погладить меня по голове и вел себя не по-отцовски, чему я был несказанно рад. В отличие от многих, непроизвольно бросающихся утешать плачущего, самообладания он не потерял. Хавстейн по-прежнему сидел на стуле и ждал, пока я медленно, но верно собирался с силами. Потом я высунулся из-под одеяла, с короткими всхлипами отдышался, сел в кровати и непослушными со сна пальцами вытер глаза. Мне было стыдно, и я чувствовал себя беспомощным. И тут он увидел, что на мне комбинезон, но ничего об этом не сказал. Вместо этого Хавстейн спросил: