Юхан Харстад - Где ты теперь?

– Ну, так можно мне с вами? – снова спросила она.

– Можно. Но тебе надо сперва доказать, что ты чокнутая. А то не получишь спасательный жилет.

– Летом я живу в доме без электричества. Еще я всю зиму, когда жила в Финляндии, проходила в легких кроссовках. К тому же на Фарерах больше нет девушек с такими короткими волосами. Вот, потрогай.

Я провел рукой по ее голове.

– Психически нормальные на Фарерах не стригутся так коротко.

– Нет?

– Когда дует ветер, очень холодно.

– Ага, знаю. Чокнутая.

Вот так мы и взяли с собой Эйдис. Она переехала к нам с Карлом. Через месяц, в середине февраля, к нам присоединились Хавстейн, Анна и Палли. Чтобы быть поближе к кораблю и продолжать работу ежедневно. Мы потихоньку начали перевозить с Фабрики в Торсхавн вещи, которые решили взять с собой. Их было довольно мало: книги, одежда, чемоданы, магнитофон и диски. И вдруг в один прекрасный день Хавстейн попросил нас с Карлом арендовать грузовик и подъехать в Гьогв. И вот, стоя в его кабинете, мы пялились на двенадцать огромных шкафов с архивами.

– Ты это серьезно? – спросил Карл.

– Ты действительно хочешь все это взять с собой?

– Да.

– Хавстейн, – начал я, – они весят тонну. По меньшей мере. Да мы же сразу ко дну пойдем.

– Нет. Мы возьмем их с собой.

Карл бодро подошел к одному из шкафов и попытался сдвинуть его. Шкаф оказался тяжелым. Тяжелым, как сто чертей.

– Ни хрена, – сказал я, – ничего не выйдет. Забудь о них.

– Либо мы берем их с собой, либо никуда не едем.

– Они слишком тяжелые.

– Может, взять только бумаги, а сами шкафы оставить? – предложил Карл.

– Все равно тяжело получается, – упорствовал я, – ну на что они тебе? Там ты тоже собираешься клинику открывать? Может, расскажешь, на черта тебе полторы тонны мертвого груза на борту?

– Это никого не касается, – Хавстейн тяжело посмотрел на меня, – и по-моему, тебе это известно.

– Но…

– Ребята, вы о чем это?

Карл посмотрел на меня. Я посмотрел на него. Мы посмотрели на Хавстейна.

– Можно тебя на минутку? – Мы с Хавстейном вышли в коридор. – Слушай, они, во-первых, весят больше тонны, а во-вторых, ты еще и размеры учти! Они же не поместятся на корабле! Ну зачем тебе все эти бумажки? Объясни, будь так добр, если уж ты считаешь, что я всенепременно должен погрузить их на борт!

– Не такие уж они и тяжелые, – пытался возразить Хавстейн, – я все рассчитал.

– Почему ты не можешь мне по-человечески ответить, а?

– Это вас не касается.

– Ты хочешь погрузить это на наш корабль. Это нас еще как касается!

– Каждый может найти свое объяснение.

– Знаю. И каково же твое объяснение?

– Матиас, позволь задать тебе один вопрос. Почему ты стал садовником?

– Нет, это я задам тебе вопрос, Хавстейн: почему ты стал психиатром? А? Почему бы тебе просто не рассказать мне правду?

– Ты о чем это?

– Тебе небось казалось, что это такая хорошая профессия, верно? Что все будут тебя уважать? Но все обернулось совсем иначе, так?

– Я вообще не понимаю, о чем ты…

– Так что пошло не так, а? У тебя ведь были какие-то проблемы, верно? Это еще в Дании началось? Ведь это оттуда жизнь твою отправили курьерской почтой прямо к черту? Ты что, издевался над пациентами? Может, ты обманом тянул с них деньги, заставляя их лечиться, когда на то не было необходимости? Или нарушил клятву о неразглашении? Или может, просто-напросто перестал являться на работу трезвым? Так было, я угадал? Ты запил и не мог успокоиться, пока не допьешь до дна, только дна этого не было видно, всегда ведь можно сбегать в магазин за добавкой, можно сходить в бар или…

– Да о чем ты, я…

– И это вовсе не ты придумал открыть на Фабрике реабилитационный центр, так? И отец твой не вкладывал в его постройку никаких денег! Идея эта принадлежала государству, и государство это тебя самого отправило на реабилитацию, подальше от людей, потому что ты спятил еще в Копенгагене и никому не хотелось, чтобы невменяемый шастал по городской больнице, а в Гьогве от тебя не было никакого вреда. Почему только тебя не уволили? Почему они не отпустили тебя на все четыре стороны, а вместо этого разрешили руководить Фабрикой? Может, ты был опасен? Может, на совести у тебя какой-то проступок?

– Мой дед…

– Итак, ты бросил пить, ты завязал и переехал сюда, в ссылку, и к тебе потянулись больные. Они приезжали и уезжали, но никто ничего не заметил, никто не понял, что ты так и не поправился до конца, что ты лечишь не по книгам, а по настроению. Потом ты вообще перестал лечить, ты же боялся, что, выздоровев, они уедут и бросят тебя, верно? Ты просто боишься остаться в одиночестве. Но ты скрываешь это ото всех: от тех, кто здесь живет, и от тех, кто платит тебе за ведение архивов, а архивы твои день ото дня растут. Впрочем, об архивах тоже никто не знает, кроме нас – мы-то видели все эти записи, но нам тоже мало чего известно, потому что ты напускаешь такую таинственность, и правильно, потому что вести такие записи – это же незаконно, да? Тебя же в тюрьму можно упечь за такое, это же секретные документы, неужели тебе не ясно, что это ты выжил из ума, Хавстейн, разум твой покинул тебя много лет назад!