Дмитрий Вересов - Дети белых ночей

– Хороший у вас борщ,– сказала Груня,– аж в грудях жжет.

– Ты, сватья, сначала грудь из борща вынь,– посоветовал ей на это хозяин.

Сорвав дружный студенческий гогот, Миронов удалился на перерыв. И вот теперь он стоял перед эпиграммой, посвященной его обаятельной особе, и недоумевал. Он никак не ожидал такого грубого вмешательства лирики в его физическое пространство. Это было нарушением неприкосновенности рубежей. И вообще, как могла лирическая искра вспыхнуть в этом техническом болоте? Как неизвестный лирик смог выжить и развиться среди сопроматов и теормехов? И почему именно в него, Миронова, он ткнул свое острое перо? В самого либерального и современного из всех ливтовских преподавателей. Ткнул так точно и подло.

– Я попрошу неизвестного автора...– начал Миронов металлическим голосом, но вовремя осекся.

Нет, он действительно был неплохой мужик, и студенты, может, и не любили его, не лирики ведь, но относились к нему терпимо.

– Я оценил и лаконичность, и удачную рифму,– Миронов взял себя в руки и голос вернул себе прежний, лекционный.– Эпиграмма действительно удачная по форме, но по содержанию... На первой лекции я рассказал вам про несчастье, которое со мной приключилось, и этот неизвестный автор подленько пошутил над тем, над чем вообще-то смеяться грешно. Такт, сочувствие, благородство изменили ему, следовательно, никогда ему не стать настоящим поэтом. Я скажу больше – и настоящим инженером-судомехаником он не будет тоже!..

Студенты зашумели. Они это поняли в том смысле, что Миронов пожалуется в деканат, и беднягу-поэта вышибут из института.

– Нет, я не стану жаловаться,– продолжил лектор, чувствовавший аудиторию,– но человеку с таким подлым, ерническим сознанием никогда не стать хорошим специалистом, советским инженером. Ведь не только среди машин ему придется работать! Да он и машину понять не сможет, не то что людей! Я когда-то рассказал вам, как друзьям, коллегам, что попал в страшную аварию, когда ехал с дачи на своем автомобиле. Только отличная реакция спасла меня от верной смерти. В свое время я проходил специальный тест. Моя реакция оказалась с почти предельным коэффициентом, почти как у космонавта. Благодаря этой физической способности я сейчас стою перед вами, пытаюсь донести до вас какие-то физические знания, необходимые будущим механикам и корабелам. А этот некто жалеет, что я не погиб тогда... Мне стыдно за него и за вас.

На большой перемене подавляющая часть судомехов и корабелов спустилась в столовую, но кое-кто свернул в гардероб.

– Климов, отметь меня! – крикнул худощавый парень, одетый в свободный черный свитер с белыми ромбами на груди и вельветовые джинсы.– В случае чего Иволгин за меня крикнет.

– Нехорошо, Марков, прогуливать,– заулыбался староста группы, отличник Валера Климов, очень похожий на дореволюционного чиновника и повадками, и этой вот вкрадчивой улыбочкой.– Повезло тебе, что Миронов не стал копать, а то вылетел бы из института. Я же говорил, что Миронов – хороший мужик. Ребята рассказывают, он экзамены принимает нормально, не режет, вытягивает. А ты на него стишки такие злые...

Марков влез в драповое пальто, намотал на шею длинный, в два человеческих роста шарф. Вспомнил малиновый шейный платок. И вправду, чего это он напустился на физика? Нормальный мужик, не стукач, не псих. Рифму вот оценил по достоинству. Из-за этой рифмы, внезапно пришедшей с утра в голову, Кирилл Марков и написал эпиграмму. Миронов – мир ионов. Сначала была рифма, а уж потом сам собой родился этот зловещий смысл. Так сказать, ради красного словца... И не то что обиды, никакого дела не было ему до Миронова. Не в Миронова он целил, а в ненавистную Кириллу точную науку. Вот кому он желал мучительной смерти, так это эпюрам, интегралам, кривошипам, реактивам и, конечно, диполям. А Миронов пусть себе живет...

В Ленинградский институт водного транспорта вели две дороги. Одна шла трамвайными путями вдоль Обводного канала. Кирилл первые студенческие дни ездил этой дорогой. С одной стороны он видел страшные производственные корпуса, которые скрежетали козловыми кранами, дышали едким, тяжелым паром, когда он трясся мимо в полусонном трамвайчике. С другой же плескался жутким техногенным коктейлем Обводный канал. Вот что ждало его после окончания института – или огонь производственных монстров, либо же полымя мазутных рек в речном пароходстве. Чужой и страшный мир лежал перед ним, как орудия пыток перед маленьким, одиноким еретиком.