Ирен Немировски - Осенние мухи. Повести

Император тихо кашлянул, и все немедленно смолкли.

— Благодарю вас, праздник вышел замечательный.

Он сел в карету рядом с императрицей. Александра Федоровна — она держалась совершенно прямо и неподвижно, ее лицо было печально-высокомерным — кивнула головой с белыми перьями в прическе, и они уехали.

Курилов сиял. Гости толпой окружили его, рассыпаясь в похвалах, словно на него пал отблеск монаршего величия.

— Не угодно ли вам будет пройти в беседки, медам? — произнес он трубным голосом, повернулся к Далю, взял его под руку и повлек следом за гостями.

— Поздравляю, — сказал барон, — его величество очень доволен.

Курилов был наверху блаженства. Заиграли сидевшие среди деревьев музыканты, на лужайках зажглись бенгальские огни. На бледных лицах Даля и Курилова, лицах живущих без солнца петербуржцев, мелькали кровавые отсветы. Если подумать, в этом был глубинный смысл.

Даль сердечно пожал руку министру, и я понял, что падение Кашалота предопределено.

— Я знал: их величества поймут, что были введены в заблуждение, как только увидят мою жену.

Курилов горделиво улыбнулся. Его ум — не такой могучий, как считал он сам, но и не такой ограниченный, как полагал я, — мутился, затмевался, если все складывалось удачно. Успех ударил ему в голову, как вино.

Я вернулся к себе, открыл окно и смотрел, как отъезжают экипажи придворных, а потом до утра слушал игру гармошек на конюшне. В спальне Маргариты Эдуардовны зажегся и сразу погас свет.

Через неделю после бала император вызвал Курилова к себе и в учтивых выражениях — Николай II был просвещенным монархом и в отличие от своего отца не допускал грубости ни в словах, ни в поступках — предложил министру самому сделать выбор между опалой и разводом. Царь настойчиво рекомендовал последнее, но Курилов отказался расстаться с женой и даже выразил негодование, что самодержец нашел очень tactless [9] Бестактным (англ.). . Курилов был отправлен в отставку.

Я видел Кашалота в тот день, когда он вернулся из Петербурга. Помню, что его лицо не утратило ни грана привычной невозмутимости, разве что чуть побледнело да уголки рта опустились. Меня удивили спокойствие и самообладание этого человека: в его улыбке была не только ирония, но и смирение.

— Ну вот, дорогой Легран, теперь я смогу наконец отдохнуть вволю, — пошутил он, проходя мимо меня.

Некоторое время отставка министра должна была оставаться тайной для публики, но в «высоких петербургских сферах» об этом говорили открыто.

Позже я понял, что Курилов не сразу осознал масштаб падения. Думаю, он считал опалу временной… а может, был убежден, что поступил как джентльмен — behave like a gentleman, цедил он сквозь зубы, — и это проливало бальзам на его рану… Ему наверняка нравилось, что он впервые в жизни нарушил волю обожаемого самодержца.

Придворные фрондеры восхваляли позицию Курилова, на короткое время он стал очень популярен, но мирская слава, как известно, быстротечна… Курилов остался один. О нем забыли. Из окна я видел, как вечерами он часами ходит по комнате — раздраженный, печальный, одинокий человек. С каждым днем он становился все угрюмей и надолго запирался у себя.

Однажды я вошел в его кабинет: он сидел за столом и перечитывал лежавшие в бронзовой шкатулке бумаги, словно это были любовные послания, а не старые поздравительные телеграммы по случаю назначения на пост министра народного образования. Курилов никогда не расставался со шкатулкой.

Мне показалось, что этот властный человек смутился, увидев меня. Он терпеть не мог, когда ему мешали работать, — докучливых посетителей ждал ледяной взгляд бледно-голубых глаз и нетерпеливый окрик: «Что вам? В чем дело?»

— Суета сует, дорогой Легран, все суета и тлен, — промолвил он, скорбно поджав губы. — Что мне еще остается… — немного помолчав, добавил он нарочито небрежным тоном, — былая слава для стариков — что погремушка для младенца…

Он закрыл ящик стола, кивком пригласил меня сесть рядом и заговорил о Бисмарке:

— Я виделся с ним, навещал этого великого человека, которого отправил в отставку неблагодарный господин… Он жил один со своими собаками… Бездействие убивает… — Он вздохнул. — Власть — сладкая отрава… Для других, — поспешно добавил он, — для других… Я — просто старый философ…

Он попытался улыбнуться легко и иронично, как покойный князь Нельроде, но в его глазах плескались растерянность и смертельная тоска.