Альфред Дёблин - Подруги-отравительницы

Из-за каких-то пустяков они очнулись и опомнились. Все началось с того, что они снова стали повышать голос, пререкаться, спорить. Дальше — хуже. Все пошло по наезженному пути.

Они снова были низвергнуты на землю. Так им казалось; вообще-то они и не возносились, а лишь забылись на время. И какое это было низвержение! Все разбилось вдребезги. Рассвирепев от разочарования, страшно разъяренная, она с гневом думала о своем отце, — но только тот, о ком она теперь думала, уже не имел ничего общего с ее отцом. Только-только она сбежала, и вот этот Линк ее вернул, дело уже шло к разводу: и он заставил ее повернуть вспять. Он тоже злился, не осознавая, что у него не было воли к примирению, как и у нее. Он решил больше спуску ей не давать. Теперь, когда он за ней побегал, когда он вернул ее силой, она за все заплатит сполна.

Линк как будто снова почувствовал себя свободным. Так все смешалось у него в голове. Впрочем, и у нее появилось такое чувство, словно она опять стала собой. Он как с цепи сорвался. И набросился на жену. Алкоголь придавал ему смелости, распалял. Разочарованный, отвергнутый, обуреваемый ужасным духом разрушения, он снова и снова накачивался пивом и шнапсом. От этого он вообще становился неуправляемым. Жену нужно было укротить, показать ей, кто он такой. С каждым разом ее нужно было укротить еще больше, еще основательнее. Он издевался над ней как над насекомым. Он вытряхивал ей еду на кровать. Он пускал в ход резиновую дубинку, кулаки, трость. Он делал это не ради удовольствия. Человек он был несчастный. Он делал это почти через силу, в слепом порыве разрушения, с горечью отчаяния, истязая себя. Нередко после таких припадков, вволю набушевавшись, он сбрасывал с себя это дикое свирепое наваждение и, избив, обругав ее, разодрав одежду и наволочки на подушках, чувствовал усталость и облегчение. Но обычно что-то тщетно распирало его изнутри. Слепо рвалось наружу. Часто он бросался на нее с ножом. А потом, когда она от него вырывалась, — она умоляла, отбивалась руками и ногами, однажды ночью он чуть было не выкинул ее голой из окна, — потом он еще какое-то время носился по комнате, круша все на своем пути, выбегал за дверь, и вскоре до нее доносилось хрипение: он висел на веревке, наброшенной на дверь комнаты или уборной, уже посиневший. Она перерезала веревку и в страхе укладывала его, переборов отвращение и брезгливость.

Тогда-то в жизни и сквозь жизнь этого человека стала все явственнее проступать судьба его отца, который покончил с собой, повесившись. Чем больше он деградировал, тем безнадежнее обрекал он себя на эту былую судьбу, становился марионеткой в ее руках. В ту пору он и без помощи жены ступил на путь смерти. Помешался он вконец. У него уже появились признаки эпилептической дегенерации.

Плотские желания обуревали его еще сильнее. Ему хотелось все чаще, все больше унижать себя и жену. Он снова заманил ее, увлек за собой в мрачный мир ненависти. Пробудил в ней те силы, которые потом с такой устрашающей мощью обрушились на него самого. По существу, силой, которая позднее его погубила, была его собственная ненависть. Он рыскал по ее телу, стараясь исторгнуть чувственность из каждой складки ее кожи. Ему хотелось в буквальном смысле ее пожрать. Он не просто бросался словами, когда твердил ей, как голодный зверь, что хотел бы заполучить ее испражнения, хотел бы их есть, глотать. Он говорил так не только спьяну, но и на трезвую голову. С одной стороны, это было самобичевание, уничижение, умерщвление плоти, покаяние за свою ущербность и подлость. С другой стороны, так он пытался излечиться от этого чувства ущербности: просто убивал в себе все хорошее. И неважно, что свою дикую похоть и кровожадность он скрывал под покровом звериной нежности.

В диком мире ненависти, который он создал, она быстро стала с ним одним целым. С виду она еще сопротивлялась, еще пыталась от него отделаться: как ему не стыдно требовать от нее такое. В ответ он говорил с издевкой: «Ты жена мне или не жена? Не выходила бы тогда замуж за работягу». Потом она ушла в себя, затаилась. Но и там, куда она уединилась, он был вместе с ней.

Что дальше? Что должно было случиться теперь? Она часто говорила мужу, что хочет ребенка. В ответ он грозился: если она родит, он засунет ребенка в ледник или шилом ему башку проткнет. Ей было одиноко. Превозмогая стыд, она снова бросилась к Грете. Поначалу ей было неловко. Но ей нужна была подруга, нужно было с кем-то поговорить, излить душу, нужно было еще что-то, она и сама не знала, что именно. Она жила в страшном напряжении. Напряжение было таким сильным, что часто у нее все путалось в голове, она не понимала, где находится, что делает. Путалось все от злости на то, что она снова послушалась Линка, который дал слово ей и отцу, что будет жить с ней в ладу, а сам нарушил обещание. Все в ней было перевернуто вверх дном от этой безграничной ненависти к мужу, который воспользовался ее доверием к отцу, злоупотребил этим доверием, а во время ссор еще и злорадствовал: теперь-то от меня не убежишь. Как она говорила позднее, в мозгу у нее все зудело; она ничего не могла с этим поделать. Мир ненависти был сильнее ее, высасывал из нее все силы. В наказание за то, что она все забывала, спорила с ним, не желала его ублажать, он перестал давать ей деньги, запретил ей устраиваться на работу и сказал, что, по его разумению, деньги себе заработать она может, обслуживая мужчин.