Айрис Мердок - О приятных и праведных

— Что, Тео не ходил проведать Вилли? — спросила Пола.

— Нет. Я предлагала, но он только посмеялся. Говорит, разве я ему сторож?

Вилли Кост, ученый и беженец, жил в имении Октавиана немного выше Трескоум-хауса, в летнем домике с верандой, носящем название Трескоум-коттедж. Вилли страдал меланхолией, что служило для обитателей имения предметом беспокойства.

— Опять, наверно, поссорились. Ведут себя прямо как дети. И ты к нему тоже не ходила?

— Нет, — сказала Мэри. — Минуты свободной не было. Пирса посылала к нему — вроде бы Вилли в порядке. Ты-то сама не была?

— И я нет, — сказала Пола. — Тоже дела не отпускали целый день.

Мэри выслушала ее с облегчением. Она чувствовала, что Вилли Кост — ее, и только ее забота, практически ее собственность, и важно, чтобы она, и никто другой, всегда знала, как себя чувствует Вилли. Завтра же она сходит навестить его.

— Очень кстати, что приезжает Дьюкейн, — сказала Пола. — Он всегда благотворно действует на Вилли.

— А Дьюкейн, значит, приезжает? — сказала Мэри. — Хорошо бы меня хоть о чем-то когда-нибудь ставили в известность.

— Вы, надеюсь, понимаете, что комната не убрана, — сказала Кейси.

— Кейт считает, вероятно, что это уже правило, потому и не предупредила.

Джон Дьюкейн, друг и сослуживец Октавиана, был у них частым гостем в выходные дни.

— Кейси, вас не затруднит убрать комнату, как покончите с чаем?

— Конечно затруднит, — сказала Кейси. — Единственное мое свободное времечко! Вы хотите сказать, сделаю ли я это — да, сделаю.

В эту минуту на кухню, с Минго по пятам, вошла Кейт Грей, и в мгновение ока вся сцена, словно пронизанная насквозь звездным лучом, рассыпалась на отдельные частицы и перегруппировалась заново, так что в центре оказалась Кейт. Мэри, как бы в общем строю людского состава, заметила, как расцветает смышленое, с чертами породистой собаки, лицо Полы, как разглаживается в улыбке ее собственное лицо и отлетают назад, будто подхваченные ветром, волосы. Минго разразился лаем, Монтроз вскочил на стол, Кейси подливала в чайник кипятку, двойняшки, разорив выложенный с таким усердием ряд камней, трещали наперебой, ухватясь загорелыми, перепачканными в песке руками за пояс полосатого платья Кейт.

Оживленное круглое лицо Кейт сияло на всех и каждого из-под пышного облака курчавых золотистых волос. В ее теплом беспорядочном присутствии ярче обозначалась прибранность, стройность, подтянутость двух других — Мэри, с ее прямыми, заложенными за уши прядями темных волос и обликом гувернантки викторианских времен, и Полы, с ее узкой головкой, резкими чертами лица и аккуратной, волосок к волоску, каштановой короткой стрижкой. Кейт присущей ей зыбкостью сильнее подчеркивала завершенность в других; звуки, зной, освещение, приобретая форму, выгодно оттеняли четкость их очертаний. Говорила Кейт чуточку заикаясь и с легким ирландским акцентом.

— Октавиан, как выясняется, все-таки не приедет сегодня.

— Вот те на, — сказала Мэри, — стало быть, Барб встретим без него?

— Да, знаю, такая обида! У них стряслось кое-что на работе.

— Что стряслось?

— Один человек покончил с собой.

— Боги великие, — сказала Пола. — Так-таки покончил, прямо на работе?

— Ну да. Ужас, правда?

— А кто это? — спросила Пола.

— Не знаю.

— Как фамилия?

— Не догадалась спросить. Он не из тех, кто к нам вхож.

— Бедняга, — сказала Пола. — Жалко, не знаем его фамилии.

— Почему? — сказал Эдвард, производя некий опыт над сухожилиями на куриной лапке.

— Как-то проще думать о человеке, когда знаешь его по фамилии.

— А почему? — сказала Генриетта, препарируя кухонным ножом другую лапку.

— Законный вопрос, — сказала Пола. — Платон говорит, как поразительно, что мы способны думать о чем угодно, и, как бы далеко это что-то ни находилось, можем мыслью досягнуть до него. Так что я, вероятно, могу о нем думать, даже не зная его фамилии…

— И правильно, что ты думаешь о нем, — сказала Кейт. — Так и следует. Это мне в укор. Ты меня пристыдила. Я, признаться, подумала лишь о Барбаре и Октавиане.

— Из-за чего он покончил с собой? — сказал Эдвард.

— Пойду-ка я приберусь к приезду Дьюкейна, — сказала Мэри, обращаясь к Кейси.

— Даже и не мечтайте, — сказала Кейси.

Обе встали и вместе пошли из кухни.

Ленивое солнце, скользя наискосок по фасаду, ложилось продолговатыми квадратами бледного золота на выгорелые, в цветочек, обои просторного, мощенного плитами холла, которым по субботам и воскресеньям пользовались как столовой. Парадная дверь была распахнута настежь, служа как бы рамой далекому голосу кукушки, а за посыпанной гравием, поросшей сорняками подъездной аллеей, за стриженым газоном, полого уходящим вниз, к стене живой изгороди с кустами таволги цвета малины со сливками, вставало море, серебристо голубое, голубизны слишком размытой и прозрачной для металла, более сродни по структуре с лишенной объема серебряной фольгой, — вставало, незаметно сливаясь где-то с блеклой, сверкающей синевой июльского неба. Предвестие вечера ощущалось уже в приглушенном золоте солнца, в парящей невесомости моря.