Филип Рот - Моя мужская правда

Я сказал: «Как раз этим и занимаюсь».

«Ну и как? Я же на пять лет вас старше. У меня обвислая грудь, да она никогда и не была красивой. Я вся в морщинах. У меня толстая попа. У меня больные ноги. Я почти калека. Хочу, чтобы вы были в курсе, профессор: я не знаю, что такое оргазм». (Ее организм не знает, что такое оргазм.) Тут-то и началась наша любовь. Она отдалась мне, как отцу, как Кеттереру, как любому другому мужчине в своей жизни, — с печалью и недоумением.

Потом была та самая чашечка кофе. Зябко кутаясь в халат, Лидия вздохнула: «Никогда не пойму, зачем тебе это понадобилось. Почему, например, не с миссис Слейтер, которая просто измечталась о тебе? С чего это такой, как ты, захотел такую, как я?»

Конечно же, я не «хотел» ее ни тогда, ни вообще никогда. Мы прожили вместе почти шесть лет. Восемнадцать месяцев были любовниками и еще четыре года, до самоубийства, — супругами. И все это время я ее не хотел. В тот первый вечер она очень точно описала свое тело. Я не испытывал влечения к Лидии в тот первый вечер; я не испытывал никакого влечения к Лидии на следующее утро, когда снова переспал с нею; я не испытывал абсолютно никакого влечения к Лидии еще много сотен раз. Что касается миссис Слейтер, то я желал ее неоднократно и раз десять дело кончалось разнузданными постельными сценами, но, увы, воображаемыми.

С десятилетней Моникой, дочерью Лидии, я познакомился только через месяц после того вечера. Мать девочки не хотела подвергать меня искушениям, жертвой которых пал несчастный набоковский герой. Да и Монику берегла. Но, кажется, опасения Лидии были напрасны. Характер кеттереровского отродья мог перепугать и оттолкнуть кого угодно и полностью соответствовал внешности. Долговязая дылда с нечесаными волосами, мосластая, тупая. Мордочка без всяких признаков интереса к окружающей действительности. Десять лет, а не может определить время по часам. В своем выцветшем свитере грубой шерсти она выглядела как беженка из горной глухомани, где царили нищета, тьма и невежество. Еще ужасней она выглядела в белом платье, белой шляпке, белых туфлях, с белой сумочкой и белой Библией в руках. Эхо, донесшееся из далекого детства: воскресное утро; мимо нашего дома шагают в чуждый храм празднично одетые дети из чуждого племени; мои родители недоуменно пожимают плечами; я с ними вполне согласен. До чего же ты мне противна, Моника (хотя я давно уже взрослый человек и умом понимаю, что ничего дурного в твоем наряде нет)! По-моему, и самой Лидии резали глаз белоснежные ризы дочери, неприятно напоминая о той поре, когда тетки Хельда и Джесси по воскресеньям регулярно тащили племянницу в лютеранскую церковь. (Из сочинений миссис Кеттерер: «Растущему организму полезно хотя бы раз в неделю в хорошо накрахмаленное платье, и нечего корчить недовольную рожу».)

Я не хотел Лидию в специфическом смысле слова, я просто хотел быть с Лидией. Моника тут была ни при чем (до поры до времени). Что привлекало меня в миссис Кеттерер? Наверное, страдания, которые не сломили ее. Она не просто выжила, пройдя через такое, — она жила. Какая стойкость! Неужели мимо этого можно безразлично пройти? Ее мучили все — и мужчины, и женщины. Ее использовали как няньку, как объект для приложения педагогических усилий, как резервуар для слива спермы, ее эксплуатировали, колотили, предавали все, с кем она сталкивалась в жизни, ее в конце концов довели до безумия — и все-таки она оставалась смелой и оказалась непотопляемой: хозяйка маленькой ухоженной квартиры, куда через окна доносится бой часов на башне университета (в котором, как сказали бы ее тетки — и сбежавший отец, и бывший муж, и покойная мать — свили свое змеиное гнездо атеисты, коммунисты и евреи). А она, примостившись за кухонным столом, еженедельно готовила к очередному понедельнику десять страниц воспоминаний о своем душераздирающем прошлом, и ни в одной строчке не ощущалось ни нотки гнева, ни признаков сумасшествия; существо не просто смелое, не просто сильное, но поистине героическое. Когда я сказал на одном из занятий, что больше всего в сочинениях миссис Кеттерер меня восхищает «сдержанность», я сказал именно то, что хотел сказать; но, кажется, меня никто не понял.

Кое-чего не понимал и я. Например: почему, постоянно желая быть с Лидией, не хочу Лидию. По-своему, наверное, я даже любил ее, но ее тело — ненавидел. Едва кончив, жалел, что начал. Однажды, в самом начале нашей связи, пытаясь возбудить партнершу, я провел пальцами по ее гениталиям и был поражен сухостью и какой-то безжизненностью плоти как раз там, где надлежит царить дарующей жизнь влажности. Профессор Цукерман заскользил губами вниз по телу Лидии, делая вид, что продолжает ласкать его, а на самом деле исполненный встревоженного любопытства. Открывшаяся картина была безрадостной: половые губы миссис Кеттерер оказались вялыми и бесцветными, словно принадлежали одной из ее незамужних теток, а не здоровой женщине, которой еще не исполнилось и тридцати. Последствия чудовищного отцовского эксперимента? От этой догадки веяло не столько анатомией, сколько литературщиной, но, даже отметив это, я продолжал с негодованием твердить про себя: последствия чудовищного отцовского эксперимента.