Петр Краснов - Заполье. Книга вторая

Вечером закончил перепечатывать статью для журнала, короткое письмо приложил, не особо-то рассчитывая теперь на публикацию. Вышлет завтра — и, кстати, подумает, не завести ли отношения с каким другим изданием.

Сидел на травке газона перед поликлиникой, ожидая назначенного времени, лицо солнцу позднесентябрьскому подставив, и что-то вроде умиротворения даже на душу сошло, давненько не посещавшего… И вздохнулось: ох как давно! В самом-то деле, сколько можно, по слову Поселянина, в погоне за горизонтом постромки рвать, взывать, к жизни вызывать несозревшее, торопить еще только ростками наметившееся — каким, может, не суждено развиться, мало ль их затаптывается случаем или узаконеньями мира сего. Время торопить, как и останавливать пытаться, — занятие неблагодарное как самое малое, а чаще опасное для людей, для всех; и хоть издавна это им известно и на шкуре собственной испытано, а соблазн велик. И если угораздило попасть в число соблазнившихся сих, то и жаловаться не на что и некому. Остановиться пока, оглядеться, а там, по нашей схожей с «авосем» присказке, видно будет — насколько можно это в едком чаду сгоревшей державы, в воровской сутеми безвременья.

Не странным было сейчас ощущение, какое уже приходилось испытывать: будто некий круг жизни его завершился, очередной, изжил себя, освободил от навязанного жесткого хода обстоятельств своих; и он это не только чувствовал, но словно бы даже видел теперь, отчетливо и во всем: в нежарком, как бы прищуренном и заметно клонившемся долу светиле над крышами низкорослой здесь застройки, в грубой, притомившейся траве, отжившей, прошлой уже, считай, в самом этом прошлом, недавно еще таком резком, контрастном в страстях всяких и переменчивости недоброй, а ныне повыцветшем до блеклого тона усталости, выгоревшем изнутри… Завершился, но не замкнулся сам на себя конечно же, а выводил на другой какой-то, более обширный, надеялось, пространный окоем, в каком предстояло осмыслить все не то что по-новому, нет, нового-то ничего не предвиделось, но проще и трезвей… Пораженья учат? Учат, и уж получше, сдается, чем всегда сомнительные наши победы.

Проще, да, и трезвей потому хотя бы, что положенье-то его упростилось теперь до статуса безработного, по сути — как бы постороннего всей этой растерянной и безмысленной суете полуразоренного муравейника, отчасти свободного от нее. Вот и пользуйся пока этой пусть мнимой и навряд ли долгой свободой, когда не надо, как муравьишке, что-то без разбору хватать панически и тащить, разбирая завалы рухнувших надежд и просроченных всяких намерений. Многое видней со стороны, естественные обретая размеры и значение, а это дорогого стоит порой, позволяя впрямую, а не через линзы-призмы сиюминутных предпочтений смотреть на все, разбираться без спешки и злости. Тайм-аут выдался ему; а немало таких сейчас, слышно, кто добровольно в интеллигентски брезгливый ко всему в родной сторонке аутизм впал и споро бумажки выправляет на отъезд, то ль на свои незаурядные, по самомненью, задатки рассчитывая, то ли даже на велфер будущий, мантру либеральную проборматывая: «Если за Родину надо умирать, то это не родина…» Нет, ну до чего умные шкурники пошли! Раньше как-то попроще были.

А у него вот эта, другой не бывать. Прошел пожилой слесарь, асфальтовой крошкой тротуарной скрипя и хлябая голенищами резиновых сапог, на плече две изоржавевших вконец водопроводных трубы. Мальчонка лет пяти-шести с забинтованной кистью на перевязи присел на корточки, палочкой жука какого, может, в траве шевелил сосредоточенно — и вдруг ответно глянул на него, Базанова, неожиданно строго и как-то по-взрослому внимательно; а мать его молоденькая у грубого бетонного подъезда поликлиники возмущенно что-то рассказывает спокойной, руки в карманах белого халата, медсестре, доносится иногда: «…я ей так и сказала!.. С ваучерами пролетели… Не твой, да, и не надейся… а как жить?!» Гулят, стонут утробно голуби на плоской крыше силикатки напротив, потягивает прохладным ветерком верховым, нет-нет да и сдернется с осокоря у крыльца листок очередной, желтый с лицевой стороны и белый, бархатистый с исподу, и протянет в паденье коленцами, замысловатыми и нежданными, как судьба, чуть не к ногам… Орел или решка?

Тягости последних дней не стало, хотя никак уж не скажешь, что своя ноша не тянет. Еще как тянет, но — своя, ни на кого не переложишь и наземь не сбросишь. С этим и жить. На часы посмотрел, поднялся; и, мимо проходя, подмигнул мальчишке — взглянувшему исподлобья опять, но и тревожно, почти умоляюще, так всегда сказать что-то, предупредить о чем-то хотят — впору остановиться, спросить… Ничего, малыш, еще мы побудем в деле нашем, постараемся; да и тебе дополна останется, по всему судя, очень уж завязли в непотребном.