Сергей Смирнов - Хроника лишних времен. Главы из романа

Синьоры римляне, я так многим обязан вам!

Я несколько раз приглядывался к календарю и видел одну и ту же дату, свидетельствовавшую о чуде — о том, что, судя по всему, я очутился в Риме мгновением позже того, как бесследно исчез из своей маньчжурской шубы. Бурятский шаман, вероятно, еще стоял, таращась на мой пустой гардероб, когда я уже трясся по Риму в полицейском тарантасе…

— Вот и Коленька приехал, — только и сказала мама.

Больше нельзя было плакать… Нельзя было плакать, как там, на пустой арене Колизея.

— А скажи-ка ты мне, Николя, — со своей лучшей, стоической улыбкой сказал сильно постаревший отец, — на каком таком лихаче ты сюда поспел? С Амура-то… Или я ошибаюсь насчет Амура?.. Ну да ладно, — вздохнул он, по-своему поняв мой ошалелый взгляд. — Сначала покормить бы тебя с дороги.

И вот — маленькая комнатка где-то в Риме, куда меньше той, патрицианской… но в ней — все родные, и год — свой, чего еще желать?

Но, увы, уже через час меня потянуло обратно — к Колизею. И какая же нестерпимая досада охватила меня. Четыреста пятьдесят второй год все-таки впился мне в сердце. Агасфер! Я знаю твою боль, неседеющий старик!

— Брось кукситься. — Отец хлопал меня по лопаткам. — Подумаешь, раздели… Не дома же, в России.

Но что я мог с собой поделать! Ниса, твои кости давно истлели… но сейчас, именно в эти минуты ты думаешь, что я просто сбежал и бросил тебя погребать мертвого стратега. И вы, господин префект, мир вашему праху, что вы теперь думаете?.. Вот поистине Агасферово проклятье!

Я вздохнул. Как видно, очень тяжело.

— Что? Стрелять там пришлось в своих, в русских? — Отец сел рядышком.

— Так… в небо, — отмахнулся я. — Бог миловал.

— Тогда я отказываюсь понимать, — рассердился отец.

«Я — дома», — приказал я себе.

— Папа… скажи мне, неужто так сильно от меня разит?

Отец взглянул из-под бровей и чуть-чуть подобрел.

— Чувствительно, надо признать… Ну, еще пару раз вымоешься… Тут и попариться-то по-человечески негде.

— Чем разит?

— Чем? Да вроде как загнанным мерином, Николя. Потому-то и про лихача спрашивал.

— Я и есть загнанный мерин, — развел я руками…

На другой день, вскоре пополудни я остановился против Колизея и простоял с четверть часа, страшась подходить…

За сутки, растянувшиеся на полтора тысячелетия, щель стала шире, гораздо шире, и я с ужасом заглянул в эту маленькую пропасть…

В сумерках я вернулся со спичками — и чиркнул.

Шкатулка блеснула в глубине россыпью звездочек! Она как будто сама заползла глубже, подальше от чужих глаз… или кто-то позаботился о ней? Префект оказался честным человеком, настоящим гражданином настоящего, ушедшего Рима… и, что удивительней всего, — тайным оптимистом.

Минули еще сутки, микроскопические в сравнении с пятнадцатью веками, но для меня несравненно более долгие, чем целое тысячелетие.

Я придумал использовать каминную кочергу в качестве сначала кирки, а потом рычага и еще четверть часа мучился самым тяжким за все тысячелетие приступом бессилия.

Наконец в бездне хрустнуло, шкатулка выскочила из пятого века — и золотые монеты чеканки Феодосия, базилевса Восточной Римской империи, раскатились по Риму века двадцатого.

Я собрал их все и пошел прочь, прихватив с собой и покореженную серебряную шкатулку, которая и в таком состоянии могла в наши дни составить — вот каламбур! — целое состояние.

По дороге домой я думал о своих стариках и просил у них прощения. «Нет, я еще не дома, я — там. И Колизей волочится за мной, как ядро, прикованное цепью к ноге каторжника… Но подождите немного — неделю, месяц, никак не тысячелетие… Это должно кончиться, отпустить».

И через неделю, убедившись, что гуннский дух окончательно отбит и римские бездомные собаки не шарахаются от меня, поджав хвосты, я дал объявление в вечерней газете:

Для г-жи Т-ской Екатерины Глебовны имеются важные сведения из России.

Она может осведомиться в любой из грядущих четвергов с шести до девяти пополудни по адресу…

Ждать пришлось еще неделю.

Однажды в четверг, когда сердце, по обыкновению, уже начинало выпрыгивать из груди, а именно за пару минут до пяти пополудни, под нашими окнами возникло и замерло, продолжая как-то неуловимо скользить сквозь пространство, длинное черное авто.

С шоферского места вышел человек под идеальным белым кругом фуражки и, механически обойдя эту огромную черную пулю, открыл заднюю дверцу.

Красивая женщина, еще не дожившая до бальзаковского возраста, вся в темном, возникла вовне… и, подняв взгляд, чуть рассеянно посмотрела на наши окна.