Дмитрий Алейников - Контора

Валентин Михайлович был терпелив, добр, но честен.

Любовь к супруге растаяла, и жить с хронической алкоголичкой он не считал возможным. Они развелись, ребенок остался с отцом.

Владимир Михайлович повзрослел, набил изрядное количество шишек. Пообтеревшись в торговле, подрастерял благородные манеры, былой блеск и остатки юношеского идеализма — бог знает, с какими генами занесенного в его организм, недуга. Он почти излечился от своего аристократизма, располнел, обрюзг, и глаза его утратили способность оставаться на месте, предпочитая метаться, словно курсор осциллографа, отчего собеседник никак не мог встретиться с ним взглядом. Не знаю даже, что это: профессиональный навык работника сферы торговли или профессиональное же заболевание.

И сына своего Владимир Михайлович начал кроить по иным лекалам, нежели был скроен сам. Он и слушать не желал, когда преподаватель рисования пытался рассказать о способностях Роберта. Карьера художника его отпрыску не подходила. Однако и наследного принца кочана и клубня Владимир Михайлович воспитывать не желал. Ясной цели он, впрочем, не имел, но точно знал, что сын его должен подняться выше отца и деда. Куда и какими средствами, Владимир Михайлович точно не знал, но твердо верил: лучше носить смокинг, чем халат.

Какое поприще предпочтительнее для Роберта? В ожидании откровения на этот счет заботливый отец лепил из чада нечто, соответствующее высокому предназначению. Роберт учился играть в большой теннис и ездить верхом, танцевать вальс и танго. Мальчик был отдан в английскую спецшколу. Однако Владимир Михайлович рассудил, что английский язык слишком распространен. Опыт подсказывал, что человек, владеющий языком более редким, ценится выше. Ценность какого-нибудь фейхоа заключалась не в его вкусе, а в том, что на базах эта диковинка появлялась крайне редко. В итоге выбор пал на китайский. Охлаждение в отношениях со второй по величине соцстраной казалось временным, а учить языки восточноевропейских пролетариев не имело смысла: слишком многие из них зубрили в школах русский.

Сам же Владимир Михайлович преподавал сыну законы выживания в этом сложном многоликом мире. Уроки его, возможно, чересчур отдавали цинизмом и для примерного ленинца граничили со святотатством. Постичь науку лицедейства и кулуарной дипломатии советскому отроку было непросто.

Достаточно сказать, что в качестве примера для подражания юноше предлагался не Павка Корчагин, не Дик Сенд и не Робин Гуд, а... Егор Глумов. Школьная же программа гласила, что персонаж Островского — самый отрицательный из всех отрицательных персонажей пьесы. От таких виляний «жизненного компаса» у Роберта едва не ехала крыша. Тогда, кстати, в молодежном жаргоне она еще не ехала, а протекала. Комсомолец Мастерков ощущал себя партизаном в тылу врага, законспирированным Мюллером в Кремле, но постепенно, шаг за шагом, день за днем, он начинал сознавать, насколько прав его отец и насколько фальшив и коварен лик строителя коммунизма. Егор Глумов становился все более привлекательным образом.

Владимир Михайлович так и не успел выбрать для сына достойный вуз. В восемьдесят восьмом он был арестован. Следствие тянулось бесконечно долго, и бывший завбазой следил за его ходом из следственного изолятора.

Понятно, что анкета Роберта Владимировича изрядно пострадала, но следствие затянулось настолько, что он успел написать в соответствующей графе относительно судимостей — «нет». Туда, куда хотелось больше всего, он тем не менее поступить не смог. Удалось прошмыгнуть лишь в педучилище. Лучше, чем ничего. В противном случае ему грозила протекция коллег отца и... овощная база.

Владимира Михайловича так и не осудили. В девяносто втором он вышел в связи с прекращением дела. С одной стороны, так ничего и не удалось доказать, с другой — подпирала волна реформаторства и нового образа мышления. Дела хозяйственников сплошь и рядом пересматривались, подавались ходатайства и апелляции. Жизнь менялась, менялись правила игры. Но бывшего завбазой это уже не интересовало. Что-то окончательно сломалось в нем. Предложение поработать грузчиком на своей же базе не только не оскорбило его, но и было встречено с благодарностью.

Львиная доля сбережений Мастеркова-старшего ушла на адвокатов и поддержание сына. Остальное изъела инфляция. ДЕНЬГИ превратились в деньги. Что ж, в любом случае это лучше, чем если бы их нашли тогда при обыске.