Дэймон Гэлгут - Добрый доктор

Только в этот момент я осознал, что это для нее значит. Армия, мерзкие старые времена. Она ужинает с врагом!

Я смутился:

— Лоуренс жалеет, что не служил в армии. Он мне сам сказал. Считает, что этот опыт важен для становления личности.

— Лоуренс иногда говорит глупости. Он не знает, как устроен мир.

— Но кое в чем он прав. Год общественной службы в здешних местах его многому не научит. Вот посидел бы в какой-нибудь дыре в буше по уши в дерьме, тогда бы понял. Пусть попробует убивать людей. Пусть узнает, каково это, когда хотят убить тебя. Тогда посмотрим. Он бы перестал болтать о мобильных поликлиниках и труде на благо человечества.

Я сам дивился своей злости, ледяной, неумолимой. На кого она направлена, для меня самого оставалось загадкой. Мы переместились в мир без нюансов, где весь спектр сводился к двум цветам — черному и белому.

Занеле с грохотом отодвинула стул.

— Не надо, — сказала она. — Не говорите так.

Но меня было уже не удержать:

— Это почему же? Вы не в силах смотреть правде в глаза? Ну конечно! Идеи всегда красивее жизни. Но рано или поздно реальный мир всегда берет верх. Лоуренс это узнает. И вы узнаете, когда вернетесь в Америку и выкинете на помойку свои африканские наряды и липовое имя.

— Да вы просто дерьмо!

— Взаимно, — сказал я.

Она вскочила и стремительно вышла. Я остался за столиком — крошил кубик льда, размышлял о том, как быстро все пошло наперекосяк. Меня переполняла холодная, бесстрастная злоба. Я был обижен не на Занеле, а на Лоуренса. Мне даже пришло в голову, что само уже сочетание слов «Лоуренс Уотерс» содержит в себе вещи несовместимые: непостижимость и заурядность, банальность и непосредственность. И это смешение глубоко меня уязвляло.

Но вскоре мой гнев улегся. Вместе с ним отхлынуло и самодовольное упоение моей выходкой. Я попросил у Мамы поднос, расставил на нем наши стаканы и тарелки и пошел наверх. Но на мой стук Занеле не отозвалась. За дверью стояла настороженная тишина.

— Умоляю вас, — сказал я. — Я черт-те что наговорил. Мне очень совестно. Я пьян. Я не имел права…

— Проваливайте, — раздалось наконец из номера.

— Не могу. Я не могу вернуться и сказать Лоуренсу, что я вас оскорбил.

— Мне плевать. Плевать мне и на вас, и на Лоуренса. Судя по всему, вы с ним друг в друга втюрились. Вот и проваливайте оба из моей жизни.

Впервые за много лет я потерял дар речи. Должно быть, мое изумление каким-то образом передалось через дверь, поскольку в наступившей тишине я услышал скрежет отодвигаемой задвижки.

Немного помешкав — потрясение было слишком сильным, — я подхватил с пола свой поднос и вошел в номер. Там было сумрачно. Комната освещалась лишь светом, просачивающимся через окно из дворика. Убогая мебель была мне отлично знакома — ведь я здесь когда-то жил. Узкая односпальная кровать, стол, два стула, раковина в углу. Занеле сидела за столом у окна. Меня удивил ее собранный, чопорный вид. Я подошел к столу и опустил на него поднос.

— Что ж, — произнес я после долгой паузы.

— Простите меня, пожалуйста.

— Какой мы нашли великолепный способ провести время.

— Я вся на нервах, — произнесла она. — Ума не приложу, что мне делать. Просто выть хочется. Все кончено, правда? Между мной и Лоуренсом все кончено. Если вообще что-то было.

Я сел напротив нее за стол. Мне было нечего ответить. Не вечер, а какой-то беспорядочный клубок эмоций. И сколько его ни распутывай, концов не найдешь. Снаружи доносились голоса и смех. На столе лежала фотокарточка: она и Лоуренс в пустыне, улыбаются в объектив. Я взял фото в руки, поднес к окну.

— Здесь у вас вид счастливый, — заметил я.

— Просто тогда мы работали. Для него счастье — это работа. Работа, но не я.

— А он? Он для вас — счастье?

— Не знаю. Наверное, нет. Уже и не помню.

— А ну-ка постарайтесь поесть, — сказал я материнским тоном.

— Я не голодна. Простите, со мной черт-те что творится.

— Ничего-ничего. И вы тоже меня простите. Простим друг друга.

Она все еще сердилась, но ей уже не хотелось ни на кого набрасываться. Она сидела сгорбившись. Поникла, как парус в безветренную погоду. В тишине слышалось лишь ее дыхание. Внезапно ее осенило.

— Давайте сходим… хоть куда-нибудь, — сказала она. — Здесь сидеть… такая духота.

— Но куда мы пойдем?

— Не знаю. Неужели некуда?

— В принципе некуда. Можно покататься на машине.

— Ну, это крайнее средство.

— Крайнее средство — для нас самое оно.