Хосе Карлос Сомоса - Афинские убийства, или Пещера идей

– Теперь все время молчишь ты, Диагор. Обескуражен?… Да, ты же сказал, что хочешь участвовать в расследовании, правильно? Мои расследования всегда так начинаются: кажется, что нет никаких нитей, а потом… Ты что, думаешь, мы зря потеряли время, придя в Пирей, чтобы поговорить с этой гетерой?… Как бы не так! По опыту говорю тебе, идя по следу, никогда не теряешь время, наоборот: охота – это и есть умение идти по следу, даже если кажется, что следы никуда не ведут. После этого вонзить стрелу в оленью спину, в отличие от того, что думают большинство людей, – сущий…

– Он был ребенком, – пробормотал Диагор как бы в ответ на какой-то вопрос Гераклеса. – Он не дорос еще даже до эфеба. Его взор был чист. Казалось, сама Афина отшлифовала его душу…

– Не вини себя, Диагор. В таком возрасте тоже нужно расслабиться.

Диагор наконец оторвал взгляд от земли, чтобы окатить Разгадывателя презрением:

– Ты не понимаешь. В Академии мы учим подростков любить мудрость больше всего на свете и отвергать опасные удовольствия, которые приносят лишь краткое, мгновенное удовлетворение. Трамах познал добродетель, знал, что она несоизмеримо лучше и полезнее порока… Как мог он не следовать ей на практике?

– Каким образом вы учите в Академии добродетели? – спросил Гераклес, в который раз стараясь отвлечь философа.

– Посредством музыки и наслаждения физическими упражнениями.

Снова молчание. Гераклес почесал в затылке.

– Ну, можно предположить, что наслаждение физическими упражнениями показалось Трамаху важнее музыки, – произнес он, но взгляд Диагора заставил его умолкнуть.

– Невежество – источник всех бед. Кто способен выбрать худшее, зная, что речь идет о худшем? Если разум посредством воспитания открыл тебе, что порок хуже добродетели, что ложь хуже правды, что мгновенное наслаждение хуже долговечного, выберешь ли ты их сознательно? Например, ты знаешь, что огонь обжигает, положишь ли ты свою руку на опасное пламя по доброй воле?… Это абсурдно. Целый год он ходил к этой… женщине! Платил за свое наслаждение!.. Это ложь… Эта гетера солгала нам. Уверяю тебя, что… Почему ты смеешься?

– Прости, – сказал Гераклес, – я вспомнил о человеке, который когда-то на моих глазах по доброй воле сунул руку в огонь, один старый приятель из моего дема, Крантор из Понтора. Он считал как раз наоборот: говорил, что рассуждений недостаточно, чтобы выбрать лучшее, потому что человек руководствуется желаниями, а не идеями. Однажды он пожелал обжечь правую руку, положил ее в огонь и обжег.

Последовало продолжительное молчание. Через некоторое время Диагор сказал:

– А ты… согласен с этим мнением?

– Вовсе нет. Я всегда считал, что мой приятель сумасшедший.

– И что с ним случилось дальше?

– Не знаю. Он вдруг захотел уйти из Афин и ушел. И не вернулся.

Пройдя несколько шагов по каменной дороге молча, Диагор заметил:

– Да, конечно, люди есть разные, но все мы выбираем свои действия, какими бы абсурдными они ни казались, путем внутреннего логического диалога. Во время суда Сократ мог бы избежать обвинительного приговора, но избрал цикуту, ибо разумом знал, что это для него лучше. И это действительно было так, ибо таким образом он выполнил законы Афин, которые так защищал всю свою жизнь. Платон с друзьями пытались разубедить его, но он убедил их своими аргументами. Когда человек познал пользу добродетели, он никогда не изберет порок. Поэтому я думаю, что гетера солгала нам… В противном случае, – прибавил он, и Гераклесу послышалась горечь в его голосе, – мне придется предположить, что Трамах лишь притворялся, что постигает мои учения…

– А что ты думаешь о гетере?

– Это странная и опасная женщина, – содрогнулся Диагор. – Ее лицо… этот взгляд… Я заглянул ей в глаза и увидел ужасные вещи…

В его видении она была далеко от него и делала что-то несуразное: к примеру, плясала на заснеженных вершинах Парнаса, прикрывшись лишь короткой шкуркой олененка; ее тело двигалось бездумно, почти безвольно, как цветок в руках девы, скользящей по краю опасных ущелий.

В его видении она могла поджечь волосы и стегать холодный воздух этим опасным хлыстом; или закинуть пылающую голову назад так, что кость гортани прорезала мышцы шеи, словно стебель лилии; или кричать, будто прося о помощи, призывая олененогого Бромия; или запеть быстрый пеан в ночной орейхасии – беспрерывном ритуальном танце, который заводят женщины на горных вершинах в зимние месяцы. Известно, что многие из них безвозвратно погибают от холода и изнеможения; известно также, хотя ни один мужчина никогда этого не видел, что во время таких плясок п руках женщины держат опасных змей с молниеносным ядом и красиво свивают их хвосты, как юная дева свивает руками венок из белых лилий; говорят еще, хотя наверняка этого никто не знает, что в эти опасные ночи быстрых барабанов женщины превращаются в нагие силуэты, отсвечивающие кровью от виноградного сока и света костров, и оставляют на снегу поспешные, быстрые следы босых ног, как раненная охотником добыча, не слыша крика о помощи своего благоразумия, которое, подобно стройной деве в белых одеяниях, напрасно молит прекратить обряды. «На помощь!» – взывает голосок, но напрасно, ибо опасность в глазах танцовщиц – сверкающая лилия, растущая на другом берегу реки: никто из них не избежит искушения ринуться вплавь, и не думая просить о помощи, и стремительно плыть, пока руки не коснутся цветка и не поднимут его. «Осторожно: вокруг опасность», – взывает голос, но лилия слишком прекрасна, и юная дева не слышит его.