Жюльен Грак - Побережье Сирта

Бродя по немногочисленным торговым улицам Мареммы, я чувствовал, что накануне приближающихся торжеств пульс этого городка бьется более лихорадочно, чем обычно. На землях Орсенны люди в канун Рождества по традиции облачались в яркие разноцветные одежды, надевали на себя пестрые плащи, которые напоминали о пустыне и как бы переносили празднование Рождества Христова в его естественную обстановку, на Восток, но мне показалось, что в этом году многие придавали переодеванию верующих двойной смысл, видели в нем нечто вроде подлога. В уличных процессиях, появляющихся то там, то сям, вспыхивали иногда красным цветом при слабом освещении отдельные силуэты, напоминавшие мне не столько тысячелетний Восток, сколько красно-серые ткани и ниспадающие свободными складками полосатые одеяния, которые носят живущие в песках племена и которые остались популярными в Фаргестане. При их появлении раздавались крики малышей, в чьих глазах эти лохмотья испокон веков ассоциировались с Людоедом из детских сказок, но было маловероятно, чтобы те, кто их надел, собирались пугать только одних детей. При виде этих силуэтов глаза прохожих начинали блестеть, взгляды подстерегали их, прилипали к ним; было очевидно, что этот двусмысленный маскарад накаляет и без того напряженную атмосферу, что толпа находит в этом нездоровое удовольствие, как, бывает, находишь зябкое очарование, а может быть, и какое-то еще более смутное самоощущение в первых легких приступах лихорадки. Можно было подумать, что толпа ласкает себя, вглядываясь в это видение, как в единственное зеркало, способное еще дать ей в своем отражении тепло и сознание собственного существования.

— Что скажете по поводу этого наплыва бедуинов, господин Наблюдатель? — резко спросил меня Бельсенца, на которого я наткнулся на углу одной улицы. Он был в плохом настроении, и ему явно не терпелось сказать что-нибудь грубое. — Не знаю, что меня удерживает от того, чтобы не заглянуть под какое-нибудь из скрывающих эти грязные физиономии покрывал. Мне кажется, что о них трется не один сопливый нос из тех, что мне приходилось высмаркивать совсем недавно.

Я довольно сухо ответил ему:

— Я бы не советовал вам делать этого. Нервы у людей на взводе. Да и день сегодня не совсем подходящий для того, чтобы организовывать полицейскую облаву.

— Успокойтесь, у меня есть другие, более веские основания для того, чтобы ничего не предпринимать. — Бельсенца вдруг с заговорщическим видом потянул меня за рукав в одно из углублений в стене. — …Знаете, что говорят? Говорят, что наш благочестивый маскарад является для некоторых удобным предлогом, чтобы больше не стесняться, что сегодня подышать свежим воздухом сквозь эти комариные сетки вылезли и некоторые физиономии явно нездешнего происхождения.

— Ба!

От Бельсенцы в тот вечер явно пахло вином.

— У меня есть приказ действовать осторожно, пусть будет так. Слышать — значит повиноваться; такие у нашей профессии законы. Но только я клянусь вам, господин Наблюдатель, этим постным физиономиям недолго осталось издеваться надо мной. Они там считают, что с нами можно вести себя, как им вздумается… — Он схватил меня за руку, немного отстранился театральным жестом и продолжал с каждой секундой все более воодушевленно: — Мы проглотили, господин Наблюдатель, немало обид, вы сами видели. Но теперь уже хватит. Я потеряю на этом свое место, пускай. Но я говорил сегодня вечером синдику Консульты: есть предел всякому терпению. Орсенна — это вам не какой-нибудь соломенный тюфяк, годный только для того, чтобы его жрала приползшая из пустыни погань… Они получат то, чего добиваются (жест был непреклонный и определенно благородный)… Приходите сегодня вечером в собор Святого Дамаса, — быстро добавил он певучим голосом и подмигнул.

Я посмотрел ему вслед. Я мысленно задал себе вопрос, в какой степени он искренен, а в какой, пользуясь своим состоянием опьянения, играет роль, дабы подготовить смену ориентиров. Однако смысл этих грубых фанфаронских речей никаких сомнений уже не вызывал. Бельсенце стало в конце концов невыносимо его состояние одиночества. Механический дрейф этой заурядной души, которая внезапно оторвалась со своего берега, показывал, что вода теперь достигла критического уровня.

С тоскливым чувством вернулся я ужинать во дворец: после электризующего контакта с толпой одиночество угнетало меня все больше и больше. Когда зазвенели первые колокола, зовущие ко всенощной, я почти бездумно направился на назначенное мне Бельсенцей свидание перед высокими персидскими куполами собора Святого Дамаса. Причиной тому была не только моя неприкаянность: меня интересовало и само место.