Жюльен Грак - Побережье Сирта

Лицо Бельсенцы выразило крайнее изумление, и я внезапно со всей остротой ощутил, что сказал глупость.

— Связей?.. Это невозможно.

Но меня несло.

— Это запрещено, что не одно и то же.

На лице Бельсенцы появилось своеобразное выражение, какое бывает у человека, шокированного и до глубины души оскорбленного, которому, однако, приличия не позволяют призывать вас к порядку. Я вдруг почувствовал себя перед ним иностранцем, которому с помощью мимики, выражающей немое смущение, пытаются объяснить, как избежать нарушения благопристойности , о чем словами не расскажешь.

— Это абсолютно невозможно, понимаете ли… — Бельсенца кашлянул и посмотрел мне в глаза с застывшей улыбкой. — …Вам, господин Наблюдатель, это известно лучше, чем мне. Само уже ваше присутствие в Адмиралтействе делает оскорбительными любые поиски в этом направлении.

— Извините меня, но в таком случае я не совсем понимаю, зачем вы были так откровенны со мной.

В голосе у Бельсенцы опять появилась легкость и светскость, и я снова почувствовал, что он обрывает разговор, причем на этот раз уже окончательно. С самого начала и до конца нашей беседы, состоявшей из сплошных подозрительных выпадов, он был для меня тем самым дразнящим силуэтом, который, то появляясь, то исчезая за куском красной ткани, доводит до исступления быка на арене.

— О! Это же была просто беседа, ничего официального. Уверяю вас, что это не имело ничего общего со службой. Я ведь так и предполагал, что Адмиралтейство не придает никакого значения этим глупостям. А теперь я в этом убедился, вот и все.

Между тем праздничное оживление затихало. Слова Бельсенцы скользнули по поверхности моего сознания; они не столько потрясли меня, сколько внесли в мое восприятие какое-то раздвоение, как если бы я увидел вдали не заслуживающие внимания движения выстрелившего охотника раньше, чем до меня донесся звук выстрела. Неясные голоса смешивались, вызывая у меня в ушах тот же постоянно возникающий и исчезающий шум, который доносится с болот. Рядом с ними я ощущал себя противоположным берегом. Посреди этой толпы я был чужаком, которому не сказали пароль и который во всяком обращенном к нему лице видит невыносимый немой вопрос. У меня было такое впечатление, что от предостерегающего, меркнущего голоса Бельсенцы в зале стало чуть темнее, что краски праздника утратили свою яркость; пора было идти к Ванессе.

После гомона толпы и яркого освещения верхняя галерея дворца казалась погруженной в глубокий сон. Передо мной открылся наполненный безмолвием и теряющийся в полумраке выстланный плитками коридор; через высокие окна цвета синей ночи, распахнутые на лагуну, вверх от близкой воды поднимались и шевелились на каменных сводах, словно слабый шепот света, лунные петельки. Я прислонился на мгновение к одному из переплетов распахнутого окна. Ночь была спокойная и казалась освещенной поднятой вверх лампой. Передо мной в едва заметной дали тонкий, как каемка, белый гребень волн, обрушивающихся на бар, указывал на проход в лагуны. Слабое колебание отражений на стенах, перекрещивающиеся тут и там светлые дорожки на воде, напряженная тишина в спящем темном туннеле, проложенном в глубоком и непонятном месиве, напоминали мне ночь на «Грозном» и вызывали у меня ассоциации с приготовлениями к отплытию, с плаванием в полном мраке при потушенных огнях. Дворец бодрствовал подле задремавшей в ночи Мареммы. Далеко-далеко на дороге катилась, словно крошечная звезда, машина Марино, пересекая из конца в конец пустынную ночь, которая давала глазам простор. Шумы в городе уже смолкли, и Бельсенца уже подходил к своему нездоровому жилью. Я улыбнулся, вспомнив, с каким двусмысленным смущением он указал мне на дворец как на источник смутных слухов; я вспомнил про ироническое обещание, данное мне Ванессой в Адмиралтействе, и нервным движением руки толкнул дверь ее покоев.

Просторные покои Ванессы занимали ту часть дворцового крыла, что глядела на море. Они состояли из одной-единственной огромной залы с голыми стенами, которую через раскрытые окна с трех сторон наполнял легкий шум лагунных вод. Из полутьмы выступал только один слабо освещенный угол комнаты; несмотря на восточную роскошь ковров и богатство мраморной отделки, меня еще на пороге до глубины души поразило ощущение обветшалости жилья. В этой комнате, сделанной по меркам забытых эпох, вернувшаяся сюда жизнь казалась съежившейся, болтающейся в слишком свободных одеяниях. Посреди комнаты зиял пруд пустоты; неуютно чувствующая себя редкая мебель опасливо жалась к стенам; она напомнила мне груз, прижатый бортовой качкой к краям гигантского грузового отсека.