Наталья Земскова - Детородный возраст

– Э-э-э-э… Женщина, вы можете представить, что у вас запор, и нужно от него избавиться?

– Что у меня?

– Запор. Напрягите кишечник.

– А, ну конечно, да…

Я трясусь от боли, начинают стучать зубы, но это не холод, а что-то другое, я вижу ярких разноцветных человечков в воздухе: их миллионы – желтых, красных, рыжих, голубых… Живые, смеются, гримасничают, подмигивают. Они везде: на стенах, в воздухе, на лампе. Человечки скачут, за ними невозможно уследить. И свет почему-то стал лилово-синим и дрожащим, словно загустел до желеобразного. Свет тоже движется, переливается потоками и разливается на капли, пятна, сгустки. Свет поглощает человечков, втягивая, пожирая тучами. На потолке – отверстие, дыра, оттуда липкие гигантские медузы движутся ко мне несметными рядами: ближе, ближе. Нет, не медузы, а цветы: разрастаясь на глазах, ползут и тянутся, пытаются достать, потрогать. Тут кто-то начинает петь высоким дивным тенором, и звезды через раскрытое окно беззвучным потоком льются на живот, стекают на пол, льются по столу, по стенам. От них струится холод, цветы-медузы застывают, стекленеют и – р-р-раз – разбиваются на мелкие блестящие осколки. Ужасная картинка длится полсекунды и тотчас исчезает.

Я прихожу в себя от слабой похвалы:

– Ну, лучше… Молодец. Давай-давай, пошла головка. Не останавливайся!

Акушерка меняется в лице, теряет всю свою невозмутимость и осанистость, наклоняется и начинает буквально разрывать меня тренированными мускулистыми руками, пытаясь помочь ребенку. Появляются еще два врача – вырастают, словно из-под земли, – поминутно через живот слушают, как бьется его сердечко. Делаю всё, что от меня требуют, и ору уже не переставая. Нет, не ору, а хриплю. Голос внезапно сел, я этого просто не заметила, но молчать намного больнее. Больше не буду рожать, успокаиваю себя в редкие секунды передышек, никогда. Вот сейчас тут домучаюсь – всё!

– Не останавливайся, слышишь! – кричат мне врач и акушерка хором. – Головка вышла, постараемся еще. Вдох – раз, два, три, четыре… Ну, что ты вся как студень!

Я корчусь до последнего. Всё, больше не могу. Ужас абсолютного бессилия заполняет меня, и тут происходит нечто непонятное: как будто останавливается время, всё выключается и гаснет. Провал в действительности и в моем сознании. Не знаю, сколько длится это небытие. Затем – включилось. Только ощущение – довольно яркое, короткое, как вспышка: я чувствую, как, найдя дорогу, очень медленно, по сантиметру, вылезает упругий, плотный, почему-то не скользкий – большой и мокрый мой детеныш. Одно мгновенье, второе, третье… Тишина. Молчит. Я приподнимаюсь и ищу его глазами. И все молчат. Я ничего не вижу – только белые халаты и спины. Ни звука. Так не бывает! И в тот самый миг, когда меня охватывает жуткий страх, он начинает пищать и плакать. Почему-то тихо тихо. Живой? Живой!!! Живой… И плачет – громче, ярче. Кажется, обиженно и грустно.

Не знаю, слышала ли я в своей жизни что-нибудь благодатнее этого плача.

Боль исчезла мигом, как будто раз – и всё.

– Смотрите, ваша девочка.

Бледный и взмокший не меньше меня Теплоухов поднимает ребенка, на котором еще видны пленка и кровяные разводы, и кладет его мне на грудь. Девочка – совсем не красненькая и довольно крупная – пытается по мне ползти, с помощью акушерки находит сосок и плотно охватывает его своим ротиком. Наморщилась, причмокивает губками. Лежит на боку и сосет, засыпает. Придерживая ребенка, я начинаю рыдать так, что врачи смущенно переговариваются и выходят. Рыдаю и рыдаю, не в силах успокоиться, остановить этот поток. О господи, смогла… Смогла… У меня разражается настоящая истерика, с которой я не могу справиться никакой силой воли. Воли вообще никакой нет.

– Еще чуть-чуть, давай родим послед, потом поплачешь, – слышу я уже сочувственный и мягкий голос акушерки, которая занимает свое место и снова приказывает мне тужиться.

Плацента выходит с первого раза, легко и свободно, краем глаза я вижу огромный бурый шмат. Неужели я это носила?

Кажется, всё…

Не отрываясь, я разглядываю свою девочку, с которой мы были одним целым так долго. Глазки у нее плотно закрыты, но я удивляюсь ее «взрослому», совсем не новорожденному виду. Очень длинные реснички, правильный носик, головка в кудряшках, пухленькие щечки. Невооруженным глазом видно – вылитая папа. Сказать, что я в нее влюбилась сразу, – нет, неправда… Я влюбилась в нее давно, когда – не помню, но давно и страстно. Задолго до беременности, до встречи с Алешей мне постоянно снился маленький ребенок, которого я прижимала и ласкала, а когда просыпалась, меня охватывала пустота. Такое чувство, что она была всегда, но где-то очень далеко, и я всегда ее любила. И чтобы нам с ней встретиться, нужно было прожить, пережить эти тяжелые несколько месяцев, которые я никогда не забуду. Лишь бы забыла она. А в том, что ребенок всё понимал и ощущал, у меня нет никаких сомнений…