Грэм Грин - Брайтонский леденец

Дэллоу захохотал.

— В аду? Вот это здорово!

— Дурак ты, Дэллоу.

— Никогда не верю тому, чего не вижу собственными глазами.

— Значит, немного ты видишь, — отрезал Малыш.

Он ушел от Дэллоу и поднялся наверх. Ну если и это ад, подумал он, то в нем не так уж плохо: старомодный телефон, узкая лестница, уютный и пыльный полумрак — совсем не похожий на дом Друитта, неудобный, трясущийся, с этой старой сукой в подвале. Он открыл дверь в свою комнату: а тут вот, подумал он, его собственный враг. Сердито и растерянно оглядел он свое изменившееся жилище — все вещи были слегка сдвинуты с мест, пол выметен, все вычищено и прибрано.

— Я же велел тебе ничего не трогать, — сказал он с осуждением.

— Я только немножко прибралась, Пинки.

Теперь это была ее комната, а не его: шкаф и умывальник передвинуты, кровать тоже — про кровать она, конечно, не забыла. Если это и был ад, то он принадлежал ей, а сам он лишился прав на него. Он чувствовал, что его вытесняют, но всякий протест мог привести к еще худшему. Он наблюдал за ней как за врагом, скрывая ненависть, стараясь отыскать на ее лице признаки будущей старости, представить себе, как она выглядывает из подвала. Он вернулся подавленный судьбой другого человека, но дома груз стал еще тяжелее.

— Тебе разве не нравится, Пинки?

Он не Друитт. У него решимости хватит. Он еще не сдался.

— Ах, тут… Очень мило. Просто я этого не ожидал, — ответил он.

Она не поняла причин его скованности.

— Плохие новости?

— Пока нет. Но, конечно, нам нужно быть ко всему готовыми. Я-то готов.

Он подошел к окну, сквозь лес антенн внимательно посмотрел на покрытое облаками мирное воскресное небо, затем снова оглядел изменившуюся комнату. Вот как она выглядела бы, если бы его не стало, и другие жильцы…

Он внимательно следил за нею, когда с ловкостью фокусника, притворившись, будто выполняет ее желание, сказал ей:

— Я подготовил машину. Мы можем поехать за город, там нас никто не услышит… — Но тут же заметил ее испуг, и, прежде чем она успела ему ответить, изменил тон: — Конечно, это только на худой конец… — Последние слова понравились ему, он повторил их снова; худой конец — это та толстая баба с пристальным, осуждающим взглядом; вот она переходит через застланную дымом улицу… Худой конец — это пьяный, погибший Друитт, высматривающий из-за портьеры хотя бы одну машинистку.

— До этого не дойдет, — подбодрил он ее.

— Нет, — горячо подхватила она. — Не дойдет, не может дойти.

Ее непоколебимая уверенность странно на него подействовала, как будто его планы тоже привели в порядок, передвинули, подменили, так что он уже не считал их своими. У него появилось желание доказывать, что это действительно может произойти; он чувствовал странное и тоскливое тяготение к самому страшному из всех человеческих проступков.

— Я ведь так счастлива. В конце концов, может, это не так уж и грешно? — сказала она.

— Как это так, не грешно? — спросил он. — Это смертный грех!

Он бросил взгляд, полный презрительного отвращения, на застланную постель, как будто представлял себе, как эти дела будут время от времени повторяться, — нужно же повторять пройденное.

— Я понимаю, — согласилась она, — понимаю, но все же…

— Хуже этого только одно, — продолжал он.

Она как будто ускользала от него, она уже превращала в семейную жизнь их мрачный союз.

— Я счастлива, — возражала она смущенно, — ты такой добрый.

— Это ничего не значит…

— Слушай, — прервала она его, — что это такое?

Через окно доносился жалобный плач.

— Ребятенок в соседнем доме.

— А почему его никто не успокоит?

— Воскресенье. Может, они ушли. — Затем добавил: — Что ты хочешь делать? Пойдем в кино?

Она не слушала его; жалобный, протяжный плач привлекал ее внимание, вид у нее был озабоченный, совсем как у взрослой.

— Надо посмотреть, что с ним такое, — сказала она.

— Может, есть хочет или еще там чего.

— А может, заболел. — Она прислушивалась с каким-то священным трепетом. — У малышей все случается внезапно… Никогда не знаешь, что это может быть.

— Это же не твой.

Она посмотрела на него задумчивым взглядом.

— Нет, — ответила она, — но я подумала… что он мог бы быть и моим… Я ни за что не оставила бы его одного на целый день, — добавила она с гневом.

— Они тоже не оставляют, — неуверенно возразил Малыш. — Вот он и угомонился. Что я тебе говорил?

Но слова ее засели у него в мозгу: «Он мог бы быть и моим». Это ему никогда не приходило в голову… Он смотрел на нее с ужасом и отвращением, как будто перед ним происходил отталкивающий процесс родов; зарождение новой жизни уже связывало его по рукам и ногам; а она стояла и прислушивалась — с облегчением, терпеливо, словно уже прожила годы таких тревог и познала, что облегчение никогда не бывает надолго, а тревоги всегда возвращаются.