Ричард Бротиган - Экспресс Токио - Монтана

— Как насчет тормозов? — спросил он.

— Тормозов нет.

— Что? Нет тормозов? — переспросил он.

— Совершенно верно, — ответила она. — Тормозов нет.

— Нет тормозов? — повторил он.

— Тормозов нет.

Он мысленно вычел тормоза из машины своей мечты, в которой не было покрышек, начал думать о чем-то другом, но засомневался, мысли вернулись назад все к тому же. Нет покрышек? Нет тормозов?

Он спросил, не думая:

— А в какой форме кузов?

— Кузова нет, — сказала старуха.

— Нет покрышек, нет тормозов, нет кузова, — бубнил мой друг, словно ребенок.

— Совершенно верно, — подтвердила она, как будто ничего тут нет особенного — продавать человеку такую машину.

Он немало перевидал хитрых продавцов старых машин, но эта бабуся могла заткнуть за пояс их всех. Что, черт подери, за машину она ему надумала всучить?

— Почему нет кузова? — спросил он машинально, как ребенок.

— Потому что это не машина, — ответила она.

— Что?

Старуха открыла гаражную дверь, и глазам их предстал автомобильный двигатель. Он лежал на полу посередине гаража.

— «Шевроле» пятьдесят третьего года? — проговорил мой друг.

— Двигатель, — сказала она.

— Двигатель? — спросил он.

— Да, двигатель, — ответила она.

— Я думал, вы продаете машину, — сказал он.

— С чего вы взяли? — спросила старуха, — У меня нет машины. Только двигатель. Пятьдесят долларов. Будете брать?

— Мне нужна машина, — сказал он. — Я еду в Калифорнию.

— Она склонилась над двигателем. — На этом до Калифорнии не доедешь, если вы только не соберете все остальное.

Благодарю вас, мэм.

Мой друг вернулся домой, достал газету, развернул ее на странице объявлений и уставился на строчки с «шевроле» 1953 года. Он прочел объявление раз пять или шесть. Каждое слово этого объявления он изучил так, словно читал первое издание Библии на китайском языке и желал убедиться в точности перевода.

Потом опять позвонил старухе. Телефон гудел, но она не снимала трубку. Мой друг ждал еще долго, затем нажал на рычаг.

«А что если она показывает это кому-нибудь еще?» — подумал он. Он почти видел, как они идут вокруг дома к гаражу. Он почти слышал, как этот кто-нибудь ёе спрашивает:

— А как двигатель? И старуха отвечает: — В прекрасном состоянии.

В Токио я смотрел «Мою прекрасную леди» в исполнении японской труппы. Я просто влюбился в японских актеров, когда они пели и танцевали в окружении декораций викторианского Лондона.

Взять хотя бы японского профессора Хиггинса — красавец, похожий на Рекса Харрисона, стоял на парадном крыльце лондонского дома 1890-х годов, сзади тянулась целая улица таких же лондонских домов, и он пел по-японски о том, как, надо полагать, любит японскую Элизу Дулиттл.

Наверное, думал я, в этих домах сидят викторианские японцы, слушают песню и надеются, что все будет хорошо.

Я вглядывался в окна декораций, но не видел там любопытных соседей — никто не выходил на крыльцо, улица была пуста. Может, они пьют чай в садиках.

У всех своя жизнь. Не могут же они просто так стоять и слушать, кто там о чем поет, тем более что не их это дело.

Мое воображение влюблено в людей, которые умеют быстро и ловко ходить в темноте. Их движения прекрасно выверены — подобно святым, они добиваются во всем максимального эффекта.

Другими словами: они знают, что делают, как знает это рожденный ночью морской прилив. Их труд подобен работе шпионов, проворачивающих в темноте свои дела.

Но вот дело сделано, рампа вспыхивает, спектакль продолжается, и мы видим актеров уже не в гостиных элегантных викторианских особняков, а на улицах бедного лондонского района.

Не будь я писателем, я бы, пожалуй, пошел в рабочие сцены: бродил бы в темноте, как шпион-чародей, и уносил прочь мебель: диван, стол, пианино, — а с возвращением света водружал бы на их место улицы Лондона.

Особенно внимательно я слежу за актером, который играет человека, намного старше себя. Инеем из белого вещества ему тронули волосы, и вот он вполне подходит к годам своего персонажа.

Это на самом деле вас и старит — когда изнашиваются кости, мышцы и кровь, сердце тонет в забвении, исчезают дома, в которых вы жили, и люди уже не уверены, существовала ли когда-нибудь ваша цивилизация.

У Калифорнии под носом демографический взрыв. Сейчас в ней живет 20 миллионов человек, из них сорок восемь — на Улице Смерти в Сан-Квентине. В 1952 году на Улице Смерти жило двадцать два человека, а все население Калифорнии составляло 11 миллионов. Если дела и дальше пойдут такими темпами, в 2411 году в Калифорнии будет жить 500 миллионов человек, а на Улице Смерти — 2 тысячи.