Ежи Сосновский - Сосед

Заинтригованный, вместо того чтобы вернуться к проекту, я листал дальше, соображая, зачем моей жене такая странная книга; мне пришло в голову, что это может быть какой-то шифр, я перескакивал взглядом со строчки на строчку, пробуя отсчитывать каждую вторую, десятую, пятнадцатую букву, «чтобы избежать опасности, я отправился на север», – удалось мне прочитать, но потом, видимо, поменялся ключ, «это не король Сьель придумал» – гласила последняя строка текста, прочитанная задом наперед, еще где-то было: «что-то произойдет, верьте в паркового сторожа». Что за король Сьель? Я спохватился, что не слышал о таком короле. В середине книги торчал сложенный пополам листок бумаги, я посмотрел: в этом месте шрифт пересекала виньетка, узор которой, на первый взгляд абстрактный, мне показался настолько непристойным, что я почувствовал нахлынувшую на меня волну непонятного возбуждения. С отвращением я отложил книгу на полку, но она там не удержалась и грохнулась на пол, как только я отвернулся. При этом из нее выпала закладка, и когда я перелистывал страницы, чтобы засунуть ее на место, краем глаза заметил, что внутри сложенного пополам листка Антек накарябал несколько фраз:

«Я не могу забыть твое обнаженное тело. Вкус твоих плеч. Запах твоих бедер. Я хочу тебя, любимая, ты, наверное, даже не можешь себе вообразить, как сильно».

Я стоял и таращился на это письмо-не-письмо, потому что Антек, конечно, мог написать его по какой угодно причине, хотя проще всего было бы признать, что он написал это Эве, рассчитывая, что она прочитает записку. Но именно это не укладывалось в голове. Я вдруг почувствовал холод, машинально сложил листок и сунул его в книгу, не выбирая куда; это выглядит правдоподобно, подумал я – занятый чем-то другим Антек случайно оставил черновик письма, адресованного какой-то женщине, в книге, которую принес, а я поступил бестактно; поэтому, чтобы отвлечься, а заодно и успокоиться, я начал думать, как положить книгу, чтобы она не упала на пол второй раз, и вместе с тем – чтобы о ней вспомнить, когда вернется Эва. В задумчивости я снял со средней полки Кортасара, поставил на его место кожаный том и только тогда заметил, что из «Игры в классики» торчит сложенный пополам листок в клеточку. Я вытащил его, охваченный страшным предчувствием:

«Моя любимая, как трогательны твои веки, пушок на твоей шее и то место на спине пониже шеи, где косточки выглядят так, будто ты прячешь под кожей распятую птицу. Я обожаю тебя, Эва».

Теперь уже сомнений не осталось, и у меня задрожали руки. Слева стояло полное собрание Достоевского. Я бросил Кортасара на пол и схватил первый том «Братьев Карамазовых». Так и есть, здесь я тоже нашел листок:

«Эва, я знаю, это ужасно. Я понимаю твои мучения. Но что-то произошло между вами, если нашлось место для меня. Приди ко мне еще сегодня, умоляю».

В «Преступлении и наказании»:

«Эва, от твоих поцелуев у меня кружится голова. Будь что будет, я все готов отдать еще за один поцелуй. Не наказывай меня тем, что не приходишь, умоляю».

Но ведь «Бесов» я недавно держал в руках! Тем временем и здесь был листок, неизвестно зачем оставленный, и в «По ком звонит колокол» Хемингуэя, и в «Тошноте» Сартра, и в «Конопельке» Редлинского. Книги летели на пол, письма – по одному, по два, по нескольку – сыпались из них, как снег, в иных томах, казалось, было больше писем, чем страниц, не имело смысла это читать, и так все было ясно. Я бросился к двери, готовый его убить, это правда: в последнее время я не уделял Эве много внимания, но она была моя, моя, и никто не имел права вмешиваться, я хлопнул дверью и вдруг, уже в коридоре, с подозрением присмотрелся к ее поверхности. Под глазком рукой Эвы было написано: «Я живу здесь, Эва», – я помню, как она выводила буквы моим черным фломастером, мы оба смеялись, но кому адресовано это сообщение? Мне? А через несколько шагов, уже на стене, разрисованной, как мне казалось, любителями граффити, я увидел слова: «Я люблю Антека» – и разве почерк не был похож на Эвин? Теперь, вместо того чтобы быстро направиться к его квартире, я еле плелся, замедляя шаг, разглядывая произведения местных художников, «жду в три часа» – кричали разноцветные буквы, «приходи сегодня утром, он выходит в восемь», а дальше: «я дам тебе все, что пожелаешь, у тебя красивая жопа, обожаю, когда ты меня ласкаешь, почему ты не пришла, сука, сладкий хуй». Невозможно, чтобы это были они, сопротивлялось что-то во мне, но надпись у самого выхода на лестницу показалась мне однозначной: «Умоляю, перестань притворяться и брось его раз и навсегда. Антек». Я часто проходил здесь и ни разу не нашел времени присмотреться к этой настенной пестроте; как в музее, переходил я теперь от экспоната к экспонату, скользя взглядом по этим пятнам и линиям. Длинная красная черта, о которой (помню) я говорил Эве, что нужно бы попросить дворника замазать ее, потому что она исключительно уродливая, оказалась вытянутой на полкоридора крышечкой над «т» в надписи: «Твоя навсегда Эва». чем ближе к двери Антека, тем тексты становились непристойнее, точнее (если попробовать быть объективным), более интимными, как будто любовники записывали свои крики страсти, вырывавшиеся со стоном заклятия, непонятно зачем фиксируя их на серой стенной панели. А дальше снова: «я дома весь вечер» и «не могу дождаться пяти часов». Незаметно я дошел до его квартиры, через секунду мне предстояло наброситься на него с кулаками – хотел ли я этого в действительности? – и вдруг я ни с того ни с сего посмотрел на свою футболку, которую Эва привезла мне из Парижа, надпись на ней гласила: «Oh, oui! maintenant!» [1]И тут Антек открыл мне дверь, как будто ждал меня.