Джойс Оутс - Блондинка. Том II

— Видишь ли, они меня сразу узнали. Называли Мэрилин, а я все твердила: «Нет-нет, никакая я не Мэрилин, я просто Норма!» Это было как игра, и все мы хохотали до упаду, прямо как девчонки из средней школы в Ван-Найсе! Мои подружки, о, я так по ним скучаю! И знаешь, эти сестры-близняшки такие хорошенькие и живут с разведенной матерью в «старом разбитом скрипучем трейлере», который стоит прямо в поле, и у одной из этих девушек, Дженис, есть трехмесячный младенец, которого она назвала Коуди. А его отец, он служит в торговом флоте, все время где-то в плавании и не хочет на ней жениться. Она прямо так и выразилась: Уплыл в никуда.

Норма немного погостила у них в трейлере, а потом все они вместе сели в ее машину и отправились куда-то еще, а потом…

— Знаешь что, Папочка? Все мы оказались в большом придорожном супермаркете! Все, вместе с младенцем, представляешь? Потому что им нужно было купить целую кучу вещей, в том числе и еду! Им просто нечего было есть, представляешь? И я потратила все до единого цента! — Рассказывала она всю эту историю извиняющимся тоном и одновременно — вызывающе. Совсем как маленький ребенок, делающий вид, что раскаивается в своем поступке, однако на самом деле ни чуточки она не раскаивалась. Напротив — очень гордилась этим маленьким своим приключением. Разве что не говорила: Это деньги Мэрилин. И я имею право делать с ними все, что хочу.

И нараспев, изумленным голоском, повторяла:

— Все до последнего цента в кошельке] Господи, это надо же!

И тут Драматург впервые по-настоящему задумался о том, как глубоко и самозабвенно любит эту женщину. Эту странную, живую и изменчивую, как ртуть, женщину. Теперь она беременна его ребенком. И если уж быть до конца честным, он не очень хотел этого ребенка. Тогда, на Манхэттене, в нью-йоркском театре, ему казалось, что он ее знает. Теперь же он вовсе не был уверен в этом. В начале их романа она, похоже, любила его больше, чем он был готов любить ее. Теперь они любили друг друга как бы на равных — с одинаковой страстью и силой, как любят люди, изголодавшиеся по любви. Но до сегодняшнего дня Драматург не задумывался о том, что может настать время, когда он будет любить Норму больше, нежели она его. Мысль эта показалась ему невыносимой.

Раскладывая покупки в кухне, Норма, по-прежнему искоса, поглядывала на мужа. И в пьесе, и в фильме, подобная сцена содержала бы мощный смысловой подтекст. Но жизнь редко подчиняется законам искусства, особенно в том, что касается форм и условностей искусства. Хотя Норма в эти минуты невероятно напоминала ему Розу из «Ниагары», водившую за нос своего ослепленного страстью мужа в исполнении Джозефа Коттена. (Если не за нос, то за какую-нибудь другую часть мужского тела.)

Норма рассказывала свою историю, и бездыханный ее голосок дрожал от возбуждения. Неужели лжет? Нет, он так не думал. И вообще все эта история — довольно глупая и невинная. Однако уж слишком она возбуждена, так бывает с людьми, которые лгут. Для этого надо было испытать нечто особо возбуждающее. Она была мне неверна. Она пренебрегла святостью брака. И он снова уставился на ее перепачканные шорты и испытал прилив ужаса — да они сплошь в каких-то странных темно-коричневых пятнах или разводах!.. Неужели менструальная кровь? О Господи, да может, у нее начался выкидыш, и Норма ничего до сих пор не почувствовала? Однако она, заметив выражение на его лице, громко и весело расхохоталась:

— Бог ты мой! Да мы малину ели! Перепачкались, как свиньи!

Но страх не отпускал Драматурга. Худощавое загоревшее на летнем солнце лицо побелело и стало пепельно-серым. Очки с толстыми стеклами съехали на кончик носа. Норма достала из сумки пакетик с малиной, начала доставать ягодку за ягодкой и подносить ко рту мужа.

— На, Папочка, ешь! И не смотри так печально! Ты только попробуй, вкуснятина, правда?

Что правда, то правда. Малина действительно была очень вкусная.

Пророческие слова, вычитанные из книги «Цивилизация и чувство неудовлетворенности», были достойны чего-то большего, чем просто подчеркивания. Норма переписала их в блокнот.

Нигде, кроме как в любви, не бываем мы более беззащитными перед страданиями; никогда не бываем более несчастными, потеряв предмет своей любви или его любовь.

16