Мишель Фейбер: Евангелие огня

Некие высшие силы явно желали, чтобы свитки принадлежали ему, это, во всяком случае, сомнений не вызывало. В Багдадском аэропорту он, чувствуя, как пот заливает его подмышки, сдал чемодан при регистрации билета, решив, что тащить свитки в ручном багаже не стоит. Поставить чемодан на движущуюся ленту, с которой он мог никогда не вернуться, было пыткой, однако Тео счел, что это не так рискованно, как старания протащить папирусы на своем теле через контрольный пункт службы безопасности. Просвечивают ли сданные при регистрации чемоданы на предмет обнаружения чего-нибудь подозрительного, он не знал, а чистой воды идиотизм стояния в очереди и ожидания, когда твой ручной багаж пронижут рентгеновскими лучами, а у самого у тебя отберут тюбик зубной пасты, почти заставил его пожелать: пусть лучше просвечивают. Зачем, скажите на милость, унижать пожилую женщину, в потертой сумочке которой обнаружилась пилка для ногтей, если ничто не мешает террористу отправить набитую взрывчаткой сумку в грузовой отсек самолета? А, ладно, черт с вами. Его чемодан никто не тронул.

Пятнадцать минут, которые он провел в Афинах, ожидая, когда чемодан выползет на багажную карусель, изнурили Тео почти так же, как пробежка по горящим улицам Мосула. Однако высшие силы и тут позаботились о нем. Чемодан приехал к нему нетронутым, не вскрытым. Тео немедля купил билет на рейс до Торонто и, прилетев туда, получил еще пятнадцать минут тревожного созерцания черной дыры, над которой значилось: «Выдача багажа». И чемодан опять-таки выкатился из нее, покачиваясь: охапка пропитанных потом рубашек, штанов и носков, измятый пиджак, а под этим грязным тряпьем — величайшая археологическая находка столетия, которую он выволок из зоны боевых действий, выхватил (так сказать) из огня и привез домой.

Домой? Ну, не вполне, сначала ему и здесь пришлось повертеться. Вскоре после приземления в Торонто Тео столкнулся с каверзной проблемой: ему нужно было съехать с собственной квартиры, подыскать новую и при этом постараться не набить морду ставшей внезапно «бывшей» подруге. Именно в таких случаях усвоенная Канадой политика, не позволявшая гражданам страны владеть оружием, начинала казаться ему особенно глупой.

— Ты как, переживать особо не будешь?

Голос Лоуэлла развеял грезы, в которые погрузился Тео.

— Да нет, все в порядке, — ответил он, несколько раздраженный попыткой Лоуэлла завести деликатный мужской разговор.

— У тебя найдется чем заняться?

— Конечно. Важный перевод.

— А, понятно, — не очень уверенно отозвался Лоуэлл. Может быть, он решил, что Тео врет, а может, счел, что запереться в дерьмовой квартирке и мудохаться с чем-то, написанном на мертвом языке, — не самый умный выход из ситуации, в которую попал его друг. Наверное, Лоуэлл полагал, что самое лучшее для новоиспеченного, выставленного за дверь рогоносца — это слоняться по городу, надираться с приятелями и снимать бабцов.

— Важный во всех отношениях, — сказал Тео. — У меня такое чувство, что вот-вот откроется совершенно новая страница моей жизни.

— А, ну тогда хорошо, — просипел его друг.

Братья и сестры во Мессии! Я пишу эти слова в унизительнейшем из убожеств; надеюсь, вы прочтете их в наивысшем довольстве. Чрево мое разрывают беспрерывные боли; пища проходит через меня, не напитывая. Резь в кишках не дает мне спать. Четыре уж месяца живу я так. Кожа моя пожелтела, глаза пожелтели, волосы падают с головы моей, а из нутра, когда все вокруг тихо, доносится шум. Я расчесываю кожу мою, точно пес. Хвалите Господа! Уверен, когда бы не дело, для исполнения коего избрал он меня, я давно бы лежал мертвым во гробе!

Но довольно обо мне и недугах моих. Тело есть лишь колесница, коей правит дух наш. Не важно, что моя колесница годна только для перевозки дров, что колеса ее скрежещут, а оси скрипят. Дух мой еще восседает в ней. Хвалите Господа!

Братья и сестры, благодарю вас за вопросы, которые вы задаете мне в письмах ваших касательно правильного поведения тех, кто живет во Иисусе. Прошу вас простить мне то, что я так задержался с ответами. Вам следует знать, что с тех пор, как я лишился места в храме Каиафы, у меня нет постоянного пристанища. Я перебираюсь из одного дома в другой подобно птичке, а правильнее сказать, крысе. Я говорю всем, что живу в доме отца моего. И это правда — в той мере, в какой я живу в доме Отца нашего небесного или ожидаю, что очень скоро переселюсь в него! Но пока я еще шныряю по земле, мне должно мириться с жилищами не столь совершенными.