Евгений Боушев - Сердце капитана

— Это еще что?

— Клюев. Великий русский поэт.

— Я думал, великий русский поэт — это Пушкин.

— А я вообще не знал, что ты любишь стихи.

— Многого ты не знал. Я раньше в музее работал.

— А сейчас?

— Что сейчас? Сейчас с тобой пиво пью, с идиотом. Глупый вопрос.

Вылезшее из-за туч солнце, наконец, согрело меня, и я заснул под тихую перебранку макрушников и гул экскаватора.

Когда я меня разбудили, экскаватор уже не гудел. Его вообще не было видно. Зато в глаза бросался недокопанный участок земли, возле которого суетился Шельма с лаборантами. Насильники, макрушники и кидалы разбирали инструменты.

— А где «белорус»?

— Вишь ты, какая история, — сказал бывший музейный работник. — Вдруг, откуда ни возьмись, приезжают менты. Сразу к экскаватору. «Ты сколько на нем работаешь?» — у мужика спрашивают. Тот говорит, мол, три года. А они: «Так он уже два года в угоне!»

— Да ну!

— Вот и он им так сказал. А менты повязали мужика, забрали экскаватор и уехали выяснять отношения.

Он выбрал из кучи кирку и вручил ее мне.

— Правильно говорят — место несчастливое. Эх, твою ядрену мать, вместе с духами озер, рек и упырями-гаишниками! Пошли работать, спать будешь дома.

Спать — это вряд ли. Спать я не могу. Хотя… Сегодня пятница? Значит, есть шанс выспаться без кошмаров.

И мы пошли к раскопу — ковырять лопатами и кирками эту неподатливую сухую массу, которую древние ошибочно назвали «мать-сыра земля».

Каждую пятницу, ближе к ужину, ко мне заходит мой коллега с пачкой пельменей. Пельмени дешевые и их много, а чувака зовут Галилей. И не думайте, что мать его была не в себе, просто прозвище Галилей ему больше идет. Он умный, добрый, большой и жирный, как якодзуна.

И не подумайте, что Галилей как-то связан с моей работой. Он мой коллега по совершенно другой причине.

Мы с ним бухаем.

Вот он варит эти питательные пельмени, от вида которых мне становится как никогда паскудно, я тем временем разливаю, мы чокаемся. Вода кипит, он солит, я разливаю, мы морщимся и закуриваем. Пельмени развариваются, мы терзаем гитару и наливаем, и снова наливаем, и опять наливаем.

Потом тщательно отскребаем поджаристые пельмени от стенок кастрюли.

Галилей настоящий друг. Он может выпить столько, сколько тебе нужно, чтобы проблеваться, отрубиться и нормально выспаться хотя бы раз в неделю.

Но вечер еще впереди. Я складываю грязное белье в сумку, мы берем в ларьке портвейн и едем к нему в общагу на другой конец города. Подальше отсюда. Потому что там есть жизнь. Там есть деревенское сало, есть душ, и нет никаких животных. И еще там есть стиральная машина. Автоматический «Индезит».

Галилей ласково зовет ее Стирминатор.

Управляться со стиральной машиной много проще, чем думает средняя домохозяйка. Нужно только полюбить ее, познать ее вместе со всеми ее металлическими потрохами, что бы это ни значило. Мы с Галилеем нежно открываем люк, круглый, как корабельный иллюминатор, и пихаем туда мои и его грязные шмотки. Да, я алкаш. Да, я не стремлюсь жить красиво и кому-то нравиться. Но у меня чистая кожа, и сплю я на свежей простыне. Если вспомнить о животных, которых я безвозмездно кормлю, можно поверить, что я почти святой.

Вот только я себя знаю лучше. Нет во мне ни капли хорошего.

Ласково и плавно нажимает Галилей нужные клавиши, крутит щелкающие ручки и давит большим пальцем овальную кнопку — самую главную, самую сокровенную. Загорается красный глазок. Шумит вода. Трещит термостат. Я беру у Галилея бутылку.

Я глотаю портвейн, приваливаюсь к теплеющему белому боку Стирминатора и закрываю глаза. Пристегните ремни — наш самолет отправляется в путь согласно расписанию.

В комнате у Галилея бардак, в порядке и чистоте только техника — компьютер, гитарный усилитель, проигрыватель и телевизор. Галилей любит технику, и она отвечает ему взаимностью. Он подключает к усилителю электрогитару, я беру с кровати акустику. Все уже состроено, все готово, и вот мы уже забываем о пельменях, портвейне, соседях и грязном белье. Мы играем один из самых восхитительных концертов — концерт для самого себя. А я еще и пою:

Галилей открывает глаза и поет:

Потом наступит (а оно обязательно наступит) похмельное утро, придут головная боль и изжога, опять придется похмеляться любимым Галилеевым снадобьем — портвейном с кока-колой вперемешку, опять по цвету блевотины на ободке унитаза выяснять, кто должен его мыть, и еще много неприятных вещей. Утро наступит, я в этом уверен. Потому что просто так меня не убить.