Юрий Арабов - Орлеан

Игорь поднял голову. На берегу стоял какой-то незнакомый аристократ неприметной наружности. Кажется, с сигарой в зубах. Подробнее его наружность утопленник не рассмотрел.

Человек помахал ему рукой и скрылся из вида.

Рудольф Валентинович вошел в свои апартаменты уже успокоенным, обретшим прежнее лицо иронического стоика, готового ко всему и не жалеющего ни о чем.

Первым делом он заглянул к отцу. Тот спал, широко открыв рот и выпуская из себя смрадное дыхание старого человека.

Рудик потрогал простыню и нашел ее еще более влажной, чем она была двумя часами раньше. Тяжело вздохнув, он подумал о том, что медицина бессильна победить пролежни, бессильна победить смерть, бессильна вообще сделать нечто, что выходило бы за рамки обыденного. Да, он считал себя обыденным человеком. Когда-то в молодости он заходил в ванную и видел там потерявшую сознание мать. Кафель был залит густой кровью, перемешанной с гноем, кровь текла из шишкообразный нарост на голове примерно раз в неделю. Поначалу это было очень страшно, но в конце концов Рудик привык и уже не пугался того, что мать становится невесомой, словно тополиный пух, и вот-вот взлетит. Она всю жизнь боялась врачей и цепенела перед ними, как перед нечистой силой. И наверное, в пику этому страху Рудольф Валентинович стал неплохим хирургом, готовым на всё и не принимающим беды пациентов близко к сердцу, потому что его сердце было очень маленьким, а беды пациентов были очень большими, они все равно бы не влезли в него, а лишь расцарапали бы нутро и изнурили до потери любви к жизни. А жизнь эту, с ее неурядицами и кровью, Белецкий очень любил, потому что считал себя первым. Когда ему предложили после аспирантуры остаться в Ленинграде, он отказался, уповая на то, что на родине своего отца, в Орлеане, он будет тем, чем никогда не станет во второй столице России. И это случилось. Он вошел в положение Бога с той лишь разницей, что в Кулундинской степи почти никто не давал взяток, а если и давали, то даже не борзыми щенками, а блохастыми дворнягами, которых не посадишь на цепь, не научишь рвать на части врагов, а просто поговоришь по душам, как человек с человеком, а этого, как ни крути, слишком мало…

Рудик скинул с себя грязную рубашку.

Пошел на кухню, намереваясь вскипятить чайник, но, вертанув кран, обнаружил его совершенно мертвым. Из него выпала только одна ясная капля воды, похожая на слезу замученного святого, и кран издал священный звук «ом», как написал однажды один барнаульский поэт.

– Ага… – пробормотал Рудик, неосознанно подражая ассистентке-ветеринару, – ага…

Он вспомнил, что сорвал резьбу перед уходом к Лидке Дериглазовой и сам же перекрыл в квартире воду.

Несмотря на поздний час, впихнул телефонный шнур в розетку и накрутил номер коммунальной службы.

– Диспетчерская? Это из сороковой. У меня кран издох на кухне. Ну да, дом шесть, квартира сорок. Белецкий Рудольф Валентинович… Только завтра? Ну черт с вами, пусть завтра…

Повесил трубку и некоторое время отупело смотрел в стену. Заглянул в пустой холодильник. В нем, кроме зимы, находилась пластиковая бутылка початого кваса.

Он отвинтил крышку, отпил из горлышка, скривился и выплюнул коричневую жижу в раковину.

В дверь позвонили. Рудик вздрогнул, потому что время было позднее и он никого не ждал. Но тем не менее смело открыл дверь, чтобы его никто не назвал трусом, прежде всего он сам.

На лестничной площадке стоял мужичок в короткой остриженной бороде и войлочных ботинках на молнии. Выражение его обветренного лица было настолько добрым, что сразу закрадывалась тяжелая мысль: а уж не гуманист ли он? В руке он держал походный чемоданчик из поддельной кожи, на голове носил выцветшую жокейку с надписью “Born in the USA”. В целом это выглядело привычным. Единственной странностью в его облике была, пожалуй, длинная палка в левой руке с загнутым носиком, напоминавшая хоккейную клюшку.

– У вас краны текут? – спросил он душевно, делая в слове «краны» ударение на последнем слоге.

– У нас… – откликнулся в замешательстве Рудольф Валентинович, скользнув взглядом по его руке, на которой синела татуировка «Э.Х.21.7.1899». – А мне сказали, что только завтра будут, – добавил он, пытаясь уместить увиденное в голове.

– Ночами работать удобнее. За это сверхурочные платят. И потом, завтра – всегда неизвестность, ведь так? – Бородатый слесарь лукаво подмигнул ему, и матовые глаза его зажглись новым сполохом утробной доброты.