Владимир Маканин - Испуг

Не знаю, вырыл ли он себе углубление этой ночью. (Руками. Быстро-быстро.) Или вытянутая ямка существовала еще со вчера?.. Он лежал в неглубокой выемке, согнувшись калачиком. Утробная поза. Удобная всем нам. Чтобы по-настоящему успокоиться.

Я ходил возле яблонь кругами, не решаясь вмешаться. Дал ему здесь полчаса. Под ночной луной… Я ждал неизвестно чего… Я так и слышал крикливо-уверенный голос Лидуси: «Может, ему надо… Может, он этим лечится?»… И опять же вопрос: что за природа этих выемок: он сам нарыл или использовал обнаруженный нами вчерашний собачий опыт? Какая, впрочем, разница! Солдат умеет вписаться. Солдат умеет использовать любую местность.

Ах ты, земляной червь! Утробный зародыш, сраный солдат! – смеюсь я. Грубо смеюсь. Старику слаще, когда он скажет грубо. Старик спрямляет жизнь во всем… И в словах. И в мыслях. Хорошо зарылся, сраный солдат!

Не расталкивая, бережно помогаю Олежке подняться. Он зябко ежится, но при этом спит… Веду его. Вяло переставляет ноги через порог. Он в отключке. Пусть солдаты немного поспят. (Я отряхиваю его от земли. Пока мы идем.) Холодное тело… Укладываю его в постель. Укрываю. Молодой! Угреется быстро.

Как я сам не сообразил! Мог бы и раньше заметить. Утром, пока он не умылся, я успел увидеть его руки – темные пацаньи кулаки, пальцы… и под ногтями набившаяся земля. Он рыл руками, ногтями землю. Никаких сомнений. Быстро-быстро рыл.

Но тут же легко всё и отмылось. Следов нет. (Под молодые ногти грязь глубоко не забьется.) Я, когда он сунул руки под струю воды, намекнул ему – мол, ногти… ночь…

– А?

Он не понял.

А я, поколебавшись, смолчал. Так и не сказал ему про его ночное земляное самоврачевание. Так и не решился… Как бы что-то в нем не спугнуть, не разладить… «Не навреди», – первейшая заповедь. И я боюсь слов, какие вдруг скажут о пацане врачи. Боюсь их ярлыка. Всего боюсь.

Я даже склонен верить выдумщице Лидусе. А врачам – нет. Потому что мои врачи как раз навредят. Невольно, конечно. (У меня нет других врачей, потому что у меня нет других денег.) Так что я хочешь не хочешь понимаю Лидусю… И понимаю моего пацана. Он – в земле. Это чтобы по-настоящему успокоиться… Чтобы отключиться, забыться, мы принимаем идеально защитную позу, позицию плода в женском чреве. (Это не важно, был ты вчера солдатом или нет. Стрелял ли в шуструю норную собачонку. Был ли контужен или просто испугался.)

Пацана в земле, в земляной ямке, как я понимаю, перестает болтать и крутить. Его расслабляет… Пацан закрывает глаза… Постель… Приехали… В трусах и в майке… С налипшей на тело землей… Он на миг-два уверен, что он в изначальной женской утробе, хотя он – в утробе земляной. Не он один таков. Наш общий путь – из той утробы в эту. И на привалах этого долгого пути нам нужен легкий самообман. (На миг-два нам нужен покой. И вот почему мы дорожим этой позой – имитируем попадание в утробу.)

Теперь почти каждую ночь. Особенно, если лунная. Теперь я легко отслеживаю, когда пацан среди ночи встает. (Я прислушиваюсь… Сквозь дрему. Стариковский сон чуток.) Сначала слышу, как он шоркает головой на подушке. Всё сильнее дергает башкой, как на отрыв… Спит не спит… Затем встал, идет в сад, и там, возле яблонь, быстро-быстро, по-собачьи, зарывается в землю. Чаще в готовую, вчерашнюю выемку. Неглубоко, на половину тела. (Иногда я вижу его уже сразу в ночном саду. Слежу какое-то время. Через темное окно.) Зарылся. Лежит… Славно зарылся! Настолько славно запрятался, что чужая пуля не найдет его тела, а чужой нож глотки. Удивительно. Здесь, в земле, он отсыпается, не дергая башкой. Пацан спит по-настоящему. Как каменная голова. Он даже сопит… В сладкой утробе… Я дал ему поспать. (Сорок – сорок пять минут. Урок.) Я поглядывал на часы. А потом я ушел. Будь что будет. Мне не обязательно его поднимать. Он сам. На бледном рассвете (еще до солнца) он сам отряхивается от земли… от травинок… Встал. И, как лунатик, тихим, плывущим шагом возвращается в постель – досыпать ночь.

Днями он вроде бы оживает… С местными парнями более или менее контачит. Надо мной посмеивается. Грубит. Дерзит… В магазинчик ходит. Но всё при свете дня. А ночь – это ночь… Вчера, когда я вернулся от Лидуси, пацан уже был в утробе. Я шуршал ногами по траве – рядом, – я ходил кругами, как ходят вокруг застарелой беды.

Но эти сорок – сорок пять минут я не всегда выдерживаю. Я за него боюсь. Земля прохладна. Каково тебе, загнанный в землю солдатик?.. Я подхожу и помогаю ему выбраться из ямы, из утробы. Но не кричу, конечно, в сонной стариковской злости и не бужу. Иногда он встать не в силах, и тогда кое-как, но подымаю, сам кряхтя и трясясь, на подгибающихся, подламывающихся ногах, – и веду его, тяжелого, до постели.