Михаил Варфоломеев - Цвет черёмухи

— А сколько у художников отпуск?

— У художников отпуска нет.

— А как же ты едешь?

— Я так, самовольно.

Через час машина уже катила по селу, оставляя за собой белесый след пыли. Сомов вглядывался в дома и не узнавал их. Словно осунулись и постарели дома. Раньше сибирский дом строился крепко. Низких домов не рубили. Дворы были обнесены толстыми тесовыми плахами, ворота ставили чуть не вровень с домом. Постепенно сибирский мужик уходил в город. Дома стояли десятки лет, но время брало своё, и какой-нибудь вдруг припадал на угол. Что-то до слёз печальное есть в этом безмолвном поединке памяти и времени. Строились, конечно, и новые дома, но они были непомерно большими и кирпичными.

Сомов ехал вдоль улицы, вглядываясь в стариков, сидящих на лавочках, в проходивших людей, но никого не узнавал. Дом Панкратовых был крайним в селе. Он так и остался крайним. Машина подъехала, таксист посигналил. Из ворот вышла тётка. Её он узнал сразу. Невысокая, ещё прямая, в старинного покроя сарафане, повязанная платочком, она испуганно оглядела Сомова. Узнав его, всплеснула руками. Губы её затряслись.

— Приехал… — сказал Сомов и обнял старушку. Тело её было худеньким и лёгким.

— Чё же ты, Егорушка, писем-то не писал…

Таксист выгружал чемоданы:

— Камни там, что ли? Бабка, открывай калитку, заносить стану…

Лукерья суетливо кинулась открывать калитку, потом двери. Сомов подхватил рюкзак, этюдник, пошёл следом.

В доме было прохладно и очень чисто. Пол, как и раньше, был не крашен, а выскоблен до желтизны. Пахло побелкой.

— А я-то, — говорила Лукерья, — как чувствовала! Как знала, миленький ты мой, что приедешь! Печку выбелила. Так сед ни и тесто поставлю.

Из угла на Сомова глянула икона. На окнах цвела герань.

— Так че же, обедать станем?

Отобедав и получив деньги, таксист уехал, пообещав свидеться. Лукерья села ближе к Сомову, погладила его по голове.

— Вон ты какой стал… Егорушка. А я все одна горе мыкаю. Смерти, вишь, Бог не даёт. Да и то хорошо, что хожу сама! Ещё поросёночка держу да телочку. Собака есть, да убежала, холера, куда-то. Исть захочет — прискочит. — Старушка улыбалась щербатым ртом и всё держала руку Сомова, словно боялась, что он вот-вот встанет и уйдет.

— А где жена-то? — спросила Лукерья.

— Развёлся я.

— Ну?! И детей бросил?

— Детей не было.

— Ну?! Порченая, чё ли, баба-то?

Сомов усмехнулся. "Порченая! А ведь верно как, — подумалось ему, — порченая". Это самое точное слово для его жены, для тысяч таких, как она… Порченая…

— Иди, иди-ка, мил дружок, разгуляйся! — сказала Лукерья. — Поди, всё позабыл?

— Нет. Всё помню.

— Надолго ты?

— Не знаю, тётя… Торопиться не буду.

Чтобы не ходить попусту, Сомов решил пойти в магазин и купить себе сапоги. Сельповский магазин был посреди села, наверху. Напротив стояла белая каменная церковь с деревянной рубленой часовней. Она уже давно не действовала, и в ней хранили горючее.

В магазине было прохладно, пахло резиновой обувью. Сомов, купив себе кирзовые сапоги, вышел. Продавщица, не выдержав, поспешила следом и спросила, к кому он приехал. А когда Сомов сказал, продавщица взметнула вверх белесые брови. Сомов оглядел её крупную фигуру, белые икры, белые, обнаженные до плеч руки и подумал, что не худо было бы сделать её портрет. Продавщице было лет двадцать пять, но, в отличие от балерины, её глаза блестели живо и молодо! Перехватив взгляд Сомова, она покраснела и, кокетливо склонив к плечу голову, попросила его приходить:

— К концу месяца рубашки будут импортные!

— Хорошо, я зайду. А как вас зовут?

— Меня-то? Ой, да Валей меня зовут.

— Хорошо, Валентина, жди, — улыбнулся ей Сомов. За магазином был клуб, тут же, рядом, — школа и правление колхоза. Сомов спустился к реке. На берегу стояли лодки, мостки. Вода шла сильно, но уже светлая и чистая. В средней полосе России не бывает таких чистых рек, какие есть в Сибири. Собираясь из горных ручейков и речушек, реки эти стремительны. Вода не успевает ни застояться, ни согреться в них. Когда плывёшь по такой реке, то кажется, что не по воде, а по воздуху несёт тебя.

Серебристо-серая галька лежала по берегу. На противоположной стороне Белой зацвела черёмуха. Её густой горьковатый запах, смешанный с холодным речным воздухом, ошеломил Сомова, и он вдруг осознал, что двадцать лет жил без этого запаха… Без близких, видимых в ясный день Саянских гор, без старой мельницы, возле которой белели каменные жернова. Это была его родина, родина его предков. И слово "родина", как никогда, близко ощутил он именно сейчас, а не тогда, когда жил в Москве или бывал в Париже.