Алиса Бяльская - Легкая корона

Мы с ней пошли в отгороженный занавеской закуток. Там стоял стол, два табурета и деревянный ларь, на который Лукерья сразу уселась. В красном углу висела икона. Перед ней горела лампадка. Уже стемнело, и бабка зажгла керосиновую лампу — электричества в доме не было.

— Ну, снимай порты, показывай. Большой, что ж ты раньше не шла? Боюсь, не управлюсь за один раз.

Я стояла, поддерживая руками спущенные брюки, и смотрела на нее через плечо. Лукерья, кряхтя, поднялась с ларя и вытащила из него огромный топор. Я заорала в голос.

— Чего орешь, дура? — строго спросила Лукерья, махнув в мою сторону топором.

— Я не дам себя рубить!

Из-за занавески выглянула встревоженная Пален.

— Пошли отсюда, мне это не подходит, — сказала я с раздражением.

Пален, не отвечая мне, смотрела на Лукерью. Я обернулась и увидела, что бабка смеется. Это было удивительное зрелище. Морщины разгладились, глаза открылись и поголубели — она помолодела лет на сорок.

— Не дури, кто ж тебя рубить будет!

— А зачем тогда топор? — спросила я.

— Вся сила в топорище, — она перехватила топор лезвием вниз. — Ну, не боись, спускай штаны.

Лукерья стала топорищем крестить мой фурункул, бормоча себе под нос заклинания. Разобрать, что она говорит, я не могла, но она постоянно поминала Богоматерь, Николая Чудотворца и других святых. Мне показалось, что прошло не меньше получаса. Прикосновения топорища к коже, сначала быстрые и легкие, становились все тяжелее, и я смертельно боялась, что рука у нее сорвется и она ударит меня топором по больному месту. Наконец Лукерья закончила, убрала топор обратно в ларь и присела отдохнуть. Посидев немного, она взяла с подоконника стеклянную банку, обтерла ее своим фартуком и налила туда воду из большой трехлитровой банки. Потом стала зажигать спички, отламывать обгоревшие серные головки и, шепча заклинания, бросать в воду. Закончив, она протянула банку, в которой плавало, наверное, с полсотни обожженных головок, мне.

— Пей. Это святая вода.

— А со спичками что делать?

— Глотай. — Она посмотрела мне в глаза так, что я, ни слова больше не сказав, взяла банку и начала пить, И ничего, даже не подавилась.

— Будет, — она забрала у меня банку, — остальное выпьешь ночью, перед сном.

Лукерья тяжело опустилась на ларь. Она побледнела и еще больше осунулась. Казалось, она едва дышит.

— Подсоби-ка дойти до печи. Лягу, похвораю.

Она была маленькая и легонькая, как пушинка. Откуда у этой полуживой старухи взялись силы вот так махать тяжеленным топором, я не представляла. Мы с Пален уложили ее на печь.

— Сколько я вам должна? — спросила я.

— Дай, сколько не жалко.

— А что теперь делать? Я должна еще раз приехать? — Я протянула ей купюру, и она убрала ее в карман.

— Это как знаешь. Чирий завтра пройдет, а вот если хочешь горю своему помочь, то приезжай. Да только денег не приноси, а принеси продуктов, я сильная должна быть, чтоб приворожный заговор делать.

Мне захотелось поскорее оказаться на свежем воздухе. Меня пугала эта старуха, которая читала меня как открытую книгу. Через три часа, добравшись до Преображенки, я без сил повалилась на кровать. Потом вспомнила, что надо выпить воду со спичками. Проглотив содержимое залпом, я, как была, в одежде, мгновенно заснула.

Я проспала почти сутки, когда проснулась, уже было темно. Ничего не болело. Я протянула руку, чтобы нащупать свой фурункул, но ничего не почувствовала. Подойдя к большому зеркальному шкафу, я стала рассматривать свою задницу. Она была гладкая и розовая, как у младенца. Фурункул исчез без следа, как будто его там никогда и не было. Я поняла, что переломалась. Теперь надо было возвращаться домой и пытаться наладить новую жизнь.

Внутри все болело, спать я не могла, есть тоже. Плакать не получалось. Мне казалось, что внутренности у меня закипают от бешенства. Нервы были напряжены до предела. Любые признаки жизнедеятельности моих близких доводили меня до исступления. Я лежала на диване и слушала музыку на максимальной громкости, чтобы заглушить звуки их голосов. Пару раз они заглядывали ко мне и просили сделать тише.

— Закрой дверь! — орала я в ответ. Они уходили.

Вечером отец, который в последнее время, как назло, стал проводить много времени дома, захотел посмотреть телевизор, который стоял у меня в комнате. Я, конечно, не хотела его пускать. Несмотря на мои протесты, он вошел в комнату и решительно выключил наконец мой «Шарп», изрыгавший последний альбом «Гражданской обороны». Мама, всегда принимавшая мою сторону в наших с ним спорах, на этот раз поддержала отца. Она подошла и включила телевизор.