Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

Однажды Джакомо сказал, что ему надо отлучиться по делам, отправить в Ватикан телеграмму. Я не остался в отеле, а, испытывая угрызения совести, позорно следил за ним. Как я и предчувствовал, кардинал пошел не на почту, а в узкие улочки старого города, где на ступеньках древней романской базилики собиралась крикливая молодежь. Я спрятался за колонной и видел, как мой друг поманил пальцем какого-то юнца и пошел с ним в один из близлежащих домов. Подавленный и, как мне показалось, преданный, я вернулся в отель и прорыдал до прихода Джакомо. На его вопрос: «Что стряслось?» Я ответил, что следил за ним и теперь знаю, что он испытывает пристрастие к мужчинам. Джакомо и глазом не повел. Он сказал, что у меня чересчур богатое, в силу возраста, воображение, и что он ходил разговаривать с Луиджи — мальчиком из семьи винодела Таурино. Кардинал хотел купить бутылку их гениального и редкого Нотарпанаро, Россо ди Саленто, наделавшего в прошлом 1976 году столько шума на «Винитали». Вино предназначалось мне в подарок ко дню, когда нашей дружбе исполнится семь лет.

Вечером, когда Джакомо заснул, я подлег к нему в кровать и так пролежал, не шевелясь и не смыкая глаз, до утра. Утром мы вели себя так, как будто ничего не случилось: пили кофе в чудесном олеандровом кафе, лениво гуляли по набережной, щурясь на немилосердно жаркое солнце. Внезапно Джакомо сказал: «Я вижу твои мучения, Жоан. Поверь, они взаимны. Я тоже испытываю к тебе сильнейшее влечение, но… если ты хочешь быть со мной, то, пусть это звучит банально, ты должен поклясться в вечной преданности мне. У тебя, — сказал он с твердостью в голосе, — никогда никого не будет кроме меня».

Я с горячностью поклялся и тем же вечером был посвящен в его тело. Джакомо разбудил во мне чувственность, но это все равно были отношения ученика и учителя. Он учил меня жить легко, непринужденно, без самокопания и зацикливания на мелочах. Он позволял мне иметь слабости, иногда капризничать, но он четко контролировал не только каждый мой шаг, но и каждую мысль, подолгу разбирая и анализируя все то, что я говорил, даже невпопад. Однажды утром, выйдя из дома, Джакомо сказал: «Пора представить тебя Риму. Хватит валять дурака на пляже и бездельничать. Настало время твоего самоопределения. Мы едем в Ватикан, и с осени ты начнешь учиться в семинарии».

Рим окунул меня в ритм столичной жизни. Здесь я увидел кардинала совсем с другой стороны. Когда мы путешествовали по Италии, он носил простую льняную, легко мнущуюся одежду, придававшую ему небрежную богемную элегантность. Здесь же, в Ватикане, он одевался в строгие, шитые на заказ костюмы, а главное — в алую кардинальскую сутану, вызывавшую у меня мистический восторг. Вскоре я стал дьяконом и его личным секретарем. Но все же много времени мы посвящали не только делам духовным, но и посещению столь любимого Джакомо римского бомонда. Его вождем и идейным лидером являлась престарелая хулиганка и провокаторша графиня Монферрато, которую все почему-то называли «мама-мираколло» — «мама-чудо». Род мамы-чудо был одним из самых древних в Италии и шел по линии божественных Юлиев, но мама терпеть не могла аристократического снобизма, коим страдало высшее общество. Она жила в обычной большой квартире, заваленной произведениями авангардного искусства. Мама боготворила молодого Иоанна Павла II, ласково называя его «молодой польской дынькой».

Особенным же предметом ее гордости была мужеподобная коренастая дочь, имеющая мужское имя Маттео. Маттео одевалась как парень, коротко стриглась, дымила тосканскими сигарами и неприлично громко смеялась. Мама-чудо не могла нарадоваться, что ее чадо не похоже на смазливых дур, мечтающих выскочить замуж за жадных до аристократических титулов американских банкиров.

Еще одной особенностью мамы являлось то, что она не пила вино, предпочитая итальянскую водку. Чудо любила подшутить над Джакомо и потихоньку плеснуть в его бокал с каким-нибудь тонким и изысканным «Гави» своей гадкой водки. Обычно мама сажала нас в старый «Ситроен» и возила по всяким злачным местам Рима, где собирались художники-неофигуративисты. Американский поп-арт уже начал тогда свое триумфальное шествие по Европе, возвращая, как сказал один из адептов, окружающему миру его банальность. Мама любила повторять слова Лихтенштейна: «Почему вы думаете, что холм или дерево красивее, чем газовый насос?» Чудо частенько таскала нас к своему другу Роберто Морозинтто, встречавшего гостей в прозрачном китайском халате на голое тело. Мы сидели на полу и ели тальятелли с трюфелями из расставленных повсюду старых рукомойников. Сам же хозяин предпочитал вкушать еду из французского фарфорового беде, варварски вывороченного из туалетной комнаты парижского отеля «Риц».