Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

— Батя, эй, батя, просыпайся, приехали.

Я открыл глаза и увидел перед собой ухмыляющуюся рожу водителя.

— Где это ты, отец, так нализался? Спиртягой разит от тебя на километр. Помочь выйти-то?

— Сам управлюсь, — оттолкнул я водителя, но при выходе из автобуса наступил на полу подрясника и рухнул навзничь прямо на дорогу. Сердобольный водитель помог мне подняться, отряхнул с меня снег и, несмотря на мое брыкание, проводил до церковной сторожки.

В сторожке меня ждала перепуганная Вера.

— Батюшка, что с вами?! Где вы были?!

— У благочинного, — сухо ответил я и повалился на кровать.

Вера стянула с меня сапоги, накрыла одеялом, быстро оделась и стала уходить, но что-то заставило ее задержаться. В нерешительности она пару минут стояла у двери, теребя пуговицу своего старомодного пальто, затем сняла его, села на табурет, достала сигареты и закурила.

Меня как ножом резануло.

— Вера, ты что, куришь? Зачем?

— Сил нет, устала я, — глухо ответила женщина. — Муж напился, избил, ревнует, что к вам хожу… Батюшка, скажите, почему Бог меня не убьет? Зачем я ему такая непутевая нужна?

— Успокойся, Вера. Богу все нужны, — сказал я, вылезая из кровати. — Он всех любит…

— Бог-то всех любит, а ты? — спросила Вера, глядя в стену.

— Я? Я тоже тебя люблю, по-христиански, — ответил я, смутившись Вериной фамильярности.

— А я тебя не по-христиански, я тебя как мужчину, — женщина испуганно взглянула на меня страдальческими, полными слез глазами и мгновенно отвела взгляд.

— Вера, ты что несешь? — напряженно сказал я, чувствуя, как меня прошибает пот. — Я же священник, монах, мне нельзя…

Женщина вскочила с табурета, схватила пальто и выбежала на улицу. Не понимая, что со мной происходит, я рванулся за ней, догнал, обнял и провалился в ее запах. Весь мой мир, такой духовный, правильный, такой аскетичный, такой самовлюбленный, во мгновение ока лишился основ, рассыпался, превратился в гомонящее месиво не связанных между собой образов. На ватных ногах я поволок женщину обратно в свою затхлую нору, повалил на кровать, содрал с себя и с нее одежду. Вера не сопротивлялась. Она впала в прострацию, закатила глаза. Размокший стебель ее костлявого тела был изъеден пятнами шелушащегося псориаза. Шелуха была на моих губах, языке, бороде, но я не испытывал отвращения, продолжая, как одержимый, лизать ее груди. Я боялся ее дыхания, ее пересохших губ, я боялся войти в нее, мой оскопленный монастырский разум отказывался принимать, что похоть не горька, не заразна, не воняет могильной землей, а вся полна света, воздуха и пульсирующей алости недосягаемых небес. Мне хотелось все оболгать, скомкать, обезличить, но нарастающая резь в паху и болезненная разрядка на полубезжизненное тело несчастной Веры положили конец моим томлениям по нетварному свету. Я исцелился от догматизированного золота и мертвого обряда, я обрел плоть! Беспомощно упав рядом с женщиной, я рыдал и царапал лицо ногтями, но ни Божьего гнева, ни суда совести не последовало. Я клял себя последними словами, но не верил ни одному своему проклятию. «И вот было молчание в Чертоге Суда».

Весь следующий день я провел, как в тумане. Утром ходил отпевать старуху, раздувшуюся, словно гора из-за того, что родственники медлили с похоронами, держали ее не в сарае на улице, а в теплой комнате. Жизнь сельского священника тосклива. Кристины случаются крайне редко, венчаний и в помине нет, зато отпевания и панихиды часто. Люди в селе бедные, не всегда могут поповское благоутробие насытить, вот и машешь кадилом за «просто так», по христианской совести.

Деревенские похороны всегда пахнут одинаково: водкой, жареным мясом, разлагающейся человеческой плотью, сухим васильком, ладаном. До сих пор помню эти приземистые домики, низкие потолки, беленые стены, раскрашенную зеленкой фотографическую иконку в венке из пожухших бумажных роз. Оплывшие свечи, раздутые синие руки покойницы, перевязанные марлей… Получив за требу классическую поповскую пайку: бутылку водки, батон и конфеты, я побрел в сторону храма. Вера ушла еще ночью, сказав, что муж теперь ее точно убьет. Я хотел пойти с ней, поговорить с мужем, приструнить его, если руки распустит, но Вера категорически воспротивилась моей горячности. Уходя, она сказала: «Ты можешь делать со мной все, что хочешь, не бойся, я никому не расскажу».

По дороге к храму мне встретилась согбенная в три погибели Сергеевна, волочившая за собой самодельные сани с бутылками молока.