Трумен Капоте - Голоса травы

— Коллин, ты что это затеваешь?

— Ничего, мистер Каунти, — ответил я, а сам подумал: интересно, знает ли он о наших мытарствах.

— Слава богу, наконец-то октябрь на дворе, — сказал мистер Каунти и потер пальцами воздух, словно пронизывающая его прохлада ощущалась на ощупь, как ткань. — Летом нам ужас до чего тяжко: от печей и вообще от всего такой жар, прямо душа с телом расстается. Слышь, сынок, там тебя пряничный мальчик дожидается — заходи и расправься-ка с ним как следует.

Нет, не такой он был человек, чтобы зазвать меня, а самому побежать за шерифом.

Его жена так радушно встретила меня в жаркой, пропахшей пряностями пекарне, словно своим появлением я доставил ей величайшее удовольствие. Миссис Каунти понравилась бы хоть кому. Это была плотная женщина с неторопливыми движениями. Ноги — как у слона, руки сильные, мускулистые, на пухлом лице, неизменно пунцовом от печного жара, сахарной глазурью голубеют глаза, волосы белые, словно она обтирала ими кадку из-под муки. И всегда она в длинном, до полу, фартуке. И муж ее тоже. Иной раз я видел, как он, улучив свободную минуту, прямо в этом длиннющем фартуке перебегает дорогу и сворачивает за угол, в кафе Фила, чтобы выпить кружечку пива с завсегдатаями, привалившимися к стойке, — ни дать ни взять клоун, размалеванный, припудренный, весь на шарнирах, угловатый и вместе с тем не лишенный изящества.

Усадив меня и расчистив место на разделочном столе, миссис Каунти поставила передо мной чашку кофе и противень теплых булочек с корицей — Долли обожала такие. Но мистер Каунти сказал — мне, наверно, совсем другого хочется.

— Я тут ему кое-что обещал. А ну-ка, что? Пряничного человечка, вот что.

Его жена шмякнула о стол большой кусок теста.

— Пряники — это для детишек. А он — взрослый мужчина, почти что взрослый. Коллин, сколько тебе сравнялось?

— Шестнадцать.

— Как и нашему Сэмюэлу, — сказала она. Сэмюэл был ее сын, мы все звали его Мюл или попросту Мул; и правда, умом он недалеко ушел от мула. Я спросил, какие о нем вести. Оставшись на третий год в восьмом классе, Мул прошлой осенью сбежал в Пенсаколу и поступил на флот.

— Он в Панаме, последний раз оттуда писал, — ответила миссис Каунти, раскатывая тесто для пирогов. — Не больно-то он балует нас письмами. Я ему раз написала — ты, дескать, Сэмюэл, лучше пиши нам, а то вот возьму да отпишу президенту, сколько тебе по правде годов. Ведь он, понимаешь, обманом на флот попал. Ух, до чего ж я тогда разъярилась, мать честная! Прихожу в школу и давай мистера Хэнда жучить: Сэмюэл, говорю, потому и удрал, что не мог он такого стерпеть — без конца его в восьмом классе оставляют, он уже вон какой вымахал, а другие ребятишки махонькие совсем. Ну а теперь до меня дошло — мистер Хэнд, он прав был, несправедливо было бы перед вами, ребята, если б он Сэмюэла тогда перевел, — парень-то не занимался путем. Так что оно, может, и к лучшему вышло. К. К., — обратилась она к мужу, — покажи ему карточку.

На фоне пальм и самого что ни на есть настоящего моря стояли, держась за руки и глупо ухмыляясь, четыре матроса. Внизу была надпись: «Благослови Господь маму и папу. Сэмюэл». Карточка растравила меня. Мул где-то там смотрит мир, а я… Что ж, может, я ничего и не заслужил, кроме пряничного человечка. Я вернул карточку, и мистер Каунти сказал:

— По мне, что ж, это хорошо, пускай мальчик послужит родине. Одно только худо — как раз теперь Сэмюэл нам бы тут очень сгодился. Терпеть не могу нанимать черномазых. Врут, обкрадывают. Никогда с ними не знаешь, на каком ты свете.

— У меня просто глаза на лоб лезут, когда К. К. начинает такое нести, — сказала миссис Каунти и сердито поджала губы. — Знает ведь, что меня это бесит. Цветные ничем не хуже белых. А некоторые еще и получше. У меня были случаи это нашим здешним ввернуть. Взять хоть историю со старой Кэтрин Крик. Как вспомню, тошно становится. Ну пускай она другой раз блажит, ну чудачка она, да ведь женщина-то какая хорошая, таких поискать. Эх, я же хотела послать ей обед в тюрьму: бьюсь об заклад, у шерифа там стол не больно шикарный.

…Да, раз все в жизни переменилось, прошлого не воротишь… Стало быть, мир знает о нас… Нет, больше нам никогда не согреться… Воображение мое разыгралось: я уже видел — на иззябшее дерево наступает зима, и я плакал, плакал, я разваливался на куски, как истлевшая от дождей ветошка. Выплакаться мне хотелось с тех самых пор, как мы ушли из дому. Миссис Каунти сказала: «Ты уж прости меня, если я что не так говорю», — и принялась утирать мне лицо замызганным фартуком, и оба мы рассмеялись, да и как было не смеяться — я весь был перемазан клейстером из слез и муки, — и меня, как говорится, отпустило: с сердца словно камень свалился. Мистер Каунти, подавленный этим потоком слез, ретировался в булочную, и я понял — это он по-мужски, но мне все равно не было стыдно.