Ольга Грушина - Жизнь Суханова в сновидениях

В одном из стаканов тихонько звякнул тающий кусок сахара. Белкин заморгал: не то с облегчением, не то от неловкости — Суханов не разобрался.

— Вот ты и пришел, — сказал Белкин, — и это самое главное. Честно говоря, эта затея с выставкой пока не очень себя оправдывает. И как ни странно, оттого, что Нина появилась на открытии, получилось… да, в общем, только хуже. Дело как было: мы здесь тусовались с приятелями, которые мои работы уже сто раз видели: как, мол, детишки, как отпуск, обычный треп, но меня-то грело ощущение собственной важности: герой дня как-никак, понимаешь? И вдруг открывается дверь, и входит она: такая же красивая, как раньше, молодая, в ушах серебряные серьги, которые она студенткой носила, — и начинает все разглядывать, да так серьезно, прямо истово; и я замечаю, как у нее на лице появляется легкая тень разочарования… Нет, она, конечно, все похвалила, вежливо так, а после мы пили чай, беседовали об искусстве, все было как полагается. Потом она ушла, все остальные тоже отчалили, и тут я посмотрел на свои работы ее глазами — и увидел подборку слабеньких пейзажей, развешанных в каком-то подвале.

— Зачем же так строго себя судить? — быстро вставил Суханов. — Ты же сам говоришь: это только начало…

— Я тебя умоляю, какое начало, кого я хочу обмануть? — перебил Белкин, махнув рукой. — Ни на что оригинальное я не способен, вот и все. На самом-то деле для меня это давно не тайна. Просто Нинин визит… поставил точку в этом вопросе. Странная штука жизнь. Казалось бы, только вчера на дворе был конец пятидесятых, все мы работали не покладая рук, гордились своей бедностью, дружно и храбро боролись с прошлым, упивались новообретенным даром выражения… Помнишь, Толя? День перетекал в ночь, ночи не было конца, любой пустозвон, у которого с языка не сходили Россия, Бог, искусство, становился нам братом, каждый художник был гением, каждая картина — чудом, мир покуда нас еще не знал, но мы были вместе, блистательные, рожденные, чтобы озарить небеса… И вдруг, глазом моргнуть не успел, как тебе самому уже перевалило за пятьдесят, а ты по-прежнему гол как сокол, только вечные истины слегка померкли, и рядом никого, потому что старые друзья в основном расползлись по своим углам, забились в щели, а жена ушла, чтобы детей завести с другим. И настает день, когда ты с похмелья, в кухне шаром покати, только квашеная капуста, и даже цвета радуги начинают казаться грязно-блеклыми, — и вот тут-то мир наконец разворачивается в твою сторону, и вдруг выясняется, что после стольких лет жизни тебе и предъявить нечего, кроме трудовых мозолей на руках да пейзажика с кустом сирени. И тогда все дерзания, что прежде поражали твое воображение, все эти эксперименты с религией, эротикой, сюрреализмом, абстракционизмом, все эти смелые новации оказываются, в беспощадном дневном свете, всего лишь жалкими попытками ублажить себя и убить время, слепыми подражаниями западной моде, которая отслужила свое и выброшена на свалку многие десятилетия тому назад. И ты начинаешь понимать, что если наши имена и войдут в российскую историю, то в лучшем случае как спрессованные и пресные сноски, втиснутые в главу «Хрущевская оттепель», да еще… Что такое? Почему ты на меня так смотришь? Хочешь сказать, я никогда таким красноречием не блистал, да? Видимо, натренировался с годами — много беседовал сам с собой.

— Не в этом дело, — неуверенно произнес Суханов. — Просто я не ожидал от тебя таких… Ты как будто сокрушаешься о своей жизни, вроде как не тот выбор сделал.

— Действительно, смешно выходит, правда? Не я ли тебя поливал презрением за отступничество? Особенно поначалу, когда в каждом журнале видел твои жуткие статьи, а от бывших коллег слышал про твой головокружительный взлет по карьерной лестнице, тогда как сам я в это время на овощебазе ящики разгружал. Алла всегда сетовала, что от меня гнилой картошкой разит, как сейчас помню… Потом Ястребов по знакомству устроил меня к какому-то эскулапу, и тот за бутылку коньяка нарисовал мне справку о психическом заболевании. В результате дали мне инвалидность, назначили пенсию, и зажил я сумасшедшим. Деньги, конечно, были смешные, но жить стало легче, время свободное появилось, рисовать мог что хотел, а тут Алла от меня ушла. И странное дело: никогда я ее, кажется, особенно не любил, а как она меня бросила, все пошло наперекосяк. Не знаю: осознал, наверное, что мне уже не двадцать лет… Так или иначе, именно тогда я понял, что напрасно мнил себя талантом, — на самом деле у меня только и было, что молодость да кураж, вот и все. Стал я раздумывать над нашим с тобой последним разговором, над твоим решением, и… как-то… сомневаться начал. Да-да, Толь, я и по сей день сомневаюсь, и, может, больше прежнего, а порой даже говорю себе: посмотри на него и посмотри на себя! У тебя хотя бы семья есть, а у меня…