Эдуард Кочергин - Ангелова кукла. Рассказы рисовального человека

Паханила над артелью, то есть держала права в ней, самая старшая из них, пятнадцатилетняя разбитная девка — Аришка Порченая. Приставку к своему имени она получила после пребывания в трудовой исправительной колонии под городом Псковом. Отсидев в ней два года, стала грамотной — чесала по фене так, что все блатные с четырех островов Петроградской стороны гудели про нее уважительно: «у-у-у-у».

Аришка Порченая предпочитала солидного, возрастного клиента молодому да гладкому. И непременно с торчащими усами, как на портретах вождей и маршалов.

Жила Аришка в двухэтажном доме по Мытнинскому переулку. Жила совместно со своим «историческим» дедом по кличке Чекушка, в бывшем служебном помещении с отдельным входом из подворотни. Обиталовка их состояла из маленькой комнатухи в одно окно и крошечного коридора-кухни с отгороженным сортиром.

Дед Чекушка был назван так в честь всегда популярной в народе-богатыре двухсотпятидесятиграммовой бутылки водки — за малый рост, сухость в теле и постоянную необходимость в «родненькой».

Несмотря на такие неказистые данные, он слыл заслуженным перед Отечеством типом. В революционные троцкистско-воровские времена его, криминального узника Литовского замка, опоясали пулемётными лентами и объявили революционером. Затем превратили в продотрядовца, а после перевели в милицию, из которой уволили перед Великой Отечественной войной на инвалидность, полученную от тяжелой алкогольной болезни. Поэтому внучка Аришка своего деда-инвалида на время работы с клиентами запросто вырубала стопарём «Ленинградской» водки.

В островной округе приблатнённое хулиганствующее пацаньё панически уважало Аришку. Трое амбалов-шмаровозов, по-петроградски — прихахуев, опекавших артель, целиком подчинялись ей, боясь, что в любой момент она их опустит до валетов. Естественно, все промокашки смотрели ей в рот беспрекословно. И только в отсутствие Аришки парколенинские бездельные малые огольцы позволяли себе, окружив стаю девчонок, обидно дразниться:

И, разделившись, разными голосами:

И снова:

Появлялась Аришка Порченая, и вся шобла огольцов смывалась мгновенно. Хозяйка же набрасывалась на девок: «Вы что, шкицы долбаные, молчите в тряпочку, не можете утереть обтруханных самолётов? Эх вы, кошки драные. А куда стёрлись твердомудые поцы? Снова дуют пиво на Зверинской? Я им, падлам, муды отстегну», — свирепела она на артельных прихахуев.

Самой младшей среди товарок, самой свежей в стае была Пашка Ничейная со Зверинской улицы. Папаня её погиб в зимнюю финскую войну, маманя умерла в «безумном доме» совсем недавно от воспаления легких. Родственных людей у неё не было, и осталась она ничейной малолеткой в коммуналке с алкашными соседями. Они-то вместо детдома сдали сироту за водку в артель Аришки Порченой на воспитание. И стала она там учиться древнему ремеслу. Совпало всё это с весною и белыми ночами, пришедшими на невские воды и берега. И одним таким белым днем стал за нею, за Пашею-беляшею с голубыми глазами, льняными волосами, ухаживать молодой морской мичман, командированный в Питер из Кенигсберга, в красивой чёрной морской форме, в фуражке с кокардой и кожаным трофейным портфелем в руках.

Паша поначалу припугнулась ласкового матросика, но товарки набросились на неё с советами: «Не будь дуркой, иди с ним, вишь, как мурлычет да ластится к тебе полосатик смазливый. Может так случиться, что полюбит да увезёт тебя с собою в свою хлебную сказку на немецкое море. Бывало ведь такое».

И повязали малолетку с командированным красивым мичманком, да так, что расцвела она в своей детской надежде и любви. Ходила за ним весёлой козочкой с распахнутыми от восторга глазами. Ждала его нового приезда с немчинского моря, задыхаясь от мечты и нетерпения, отказываясь с кем-либо иметь дело.

Наконец приехал он снова из своего кенигсбергского далека. Приехал с подарком, большой коробкой, в которой находилась невидаль заморская — немецкая говорящая кукла Пашиной льняной масти, с голубыми глазами, окаймленными длинными пушистыми ресницами. Роскошно одетая в белое, обшитое кружевами невестино платье с фатой и в белые атласные туфельки с серебряными пряжками. Но главное, она закрывала и открывала глаза при наклоне и говорила: «Мама». Паша от красоты, неожиданного счастья, с перепугу, от неверия в происходящее обалдела и стала заикаться. Всю неделю мичманского гостевания она привыкала к ней, боясь тронуть это высокое создание.