Филип Рот - Немезида

Но он не поддавался, как она ни плакала и каким искренним ни казался ее плач — даже ему. "Женись на мне!" — и он мог сказать на это только одно: "Я не поступлю так с тобой", и она могла сказать на это только одно: "Поступлю с тобой? О чем ты говоришь? Я не маленькая, я сама отвечаю за себя!" Но его противодействие было не сломить: его последней возможностью повести себя честно, повести себя по-мужски было уберечь чистую душой девушку, которую он нежно любил, от того, чтобы безрассудно взять себе в спутники жизни инвалида. Спасти остатки своей чести он мог только одним способом — отречением от всего, чего он раньше желал для себя, а если бы он оказался для этого слишком слаб, это стало бы его окончательным поражением. И самое важное: если даже она еще не испытывает втайне облегчения от его отказа, если даже она еще находится под такой сильной властью своей любящей невинности — и под такой властью морально щепетильного отца, — что не видит все как оно есть, она посмотрит на вещи иначе, когда у нее будет своя семья, свой дом, веселые дети и здоровый, полноценный муж. Да, наступит день, и скоро наступит, когда она будет ему благодарна за эту безжалостность, когда поймет, что он подарил ей лучшую судьбу, уйдя из ее жизни.

Когда он закончил свой рассказ о последней встрече с Марсией, я спросил его: — Сильно вы обозлены после всего этого?

— Бог убил при родах мою мать. Бог сделал моим отцом вора. В моей молодости Бог заразил меня полиомиелитом, которым я, в свой черед, заразил дюжину детей, если не больше, — включая сестру Марсии, включая вас, по всей вероятности. Включая Дональда Каплоу. Он умер в "железном легком" в страудсбергской больнице в августе сорок четвертого. Сильно ли я обозлен? А вы как думаете?

Он произнес это таким же едким тоном, как слова о том, что Бог когда-нибудь предаст Марсию и вонзит ей, как некогда ему, нож в спину.

— Не мне, — сказал я в ответ, — упрекать в чем-либо людей, молодых или старых, которые перенесли полио, испытывают горечь из-за неизлечимого увечья и не могут ее до конца преодолеть. Есть, само собой, тягостные мысли о том, что это навсегда. Но должно же, рано или поздно, появиться что-то еще. Вы говорили о Боге. Вы по-прежнему верите в этого Бога, которого сами же порицаете?

— Да. Кто-то ведь должен был сотворить все вокруг.

— Бог — великий преступник… — проговорил я. — Но если преступник у нас Бог, разве можете быть преступником еще и вы?

— Хорошо, допустим, это медицинская загадка. Я — медицинская загадка, — промолвил Бакки.

Трудно сказать, что он имел в виду. Может быть, то, что он — теологическая загадка? Не была ли его картина мира упрощенной версией доктрины гностиков со злым Демиургом, создателем всего и вся? С представлением о божественном начале, враждебном человеку? Надо признать — то, что говорил ему опыт его жизни, нелегко было сбросить со счетов. Только злодей мог сотворить полио. Только злодей мог сотворить Хораса. Только злодей мог сотворить Вторую мировую войну. Просуммируй все — и злодей окажется наверху. Злодей всесилен. Насколько я мог понять, Бакки представлял себе Бога всесильным существом, о чьей природе и целях следовало судить не по сомнительным библейским преданиям, а по неопровержимым историческим данным, собранным за человеческую жизнь, прожитую на нашей планете в середине двадцатого века. Всесильный Бог, по его понятиям, соединял в себе не три ипостаси, как в христианстве, а две: чокнутого мудака и злого гения.

Моему атеистическому уму идея такого Бога показалась, безусловно, ничуть не более странной, чем вера миллиардов людей в другие божества; что до бунта Бакки против Него, этот бунт просто потому, на мой взгляд, был нелеп, что в нем не было нужды. Того, что эпидемия полио среди детей Уикуэйика и в лагере Индиан-Хилл была трагедией, Бакки не мог принять. Ему надо было преобразить трагедию в вину. Увидеть в случившемся некую необходимость. Была эпидемия — значит, надо найти причину. Почему? — спрашивает он. Почему? Почему? Бессмысленно, случайно, абсурдно, трагично — нет, этого ему недостаточно. Быстро размножающийся вирус — этого ему недостаточно. Он отчаянно ищет более глубокую подоплеку, этот мученик, этот маньяк "почему", и находит искомое либо в Боге, либо в себе, либо в мистическом, таинственном и ужасном единстве этих двух губительных сил. Должен сказать, что, при всем моем сочувствии к человеку, чью жизнь испортило стечение бедственных обстоятельств, считаю это всего-навсего глупой заносчивостью — не заносчивостью воли или желания, а заносчивостью фантастической, детской религиозной интерпретации. Мы слыхали подобное раньше и наслушались уже вдоволь, пусть даже теперь это высказывал такой глубоко порядочный человек, как Бакки Кантор.