Ромен Гари - Цвета дня

Ла Марна все же выгнали из полиции за недостаток серьезности. Тогда-то они и сдружились.

— Педро, я попросил еще один рог в лесной чаще. Неразбавленный.

— Вы прибудете в Корею пьяными, — заметил Педро.

— А как еще, по-твоему, я могу туда прибыть? — спросил Ла Марн.

— Вы прибудете в Корею пьяными, — повторил Педро. — Специально. Чтобы выглядело так, будто это не так.

— Туда едет мой друг, — сказал Ла Марн. — У меня нет выбора.

— Чтобы выглядело так, будто это не так, — сказал Педро.

— Всюду интеллектуалы, — простонал Ла Марн. — Тебе следовало остаться в университете Саламанки, а ты приехал за этим во Францию. Я вот и говорю — иностранцы, возвращайтесь домой. Мы уже больше не у себя дома.

— И это говорит человек левых взглядов, — вздохнул Педро.

— Простите, — возразил Ла Марн. — Не я. Я не придерживаюсь никаких взглядов. Я даже не существую, если уж вам так хочется знать. Не я, — он показал пальцем на Ренье: — Он.

— У меня есть друг — и все. Этого мне достаточно.

— Ты уверен, что остался человеком левых взглядов, Ренье? — спросил Педро.

— Уверен, — ответил Ренье. Доказательство тому — то, что я мечтаю о любви.

— Я не шучу, — сказал Педро.

— Я тоже.

— Фашист тоже может мечтать о любви, — сказал Педро.

— Я говорю тебе о любви, а не о траханье, — сказал Ренье.

— Да вы что! — запротестовала девица.

— Речь не о вас, — сказал Педро.

Дюжина туристов явно английского вида вошла и расположилась вокруг одного столика, хотя они могли бы на законных основаниях занять два или три; вероятно, привычка все экономить, подумал Ла Марн. Не выношу англичан: они нанесли нам удар в спину при Мераэль-Кебире [5] 3 июля 1940 года английский адмирал Сомервил потребовал от Французского адмирала Жансуля взять курс на Мартинику. Когда же тот отказался, Сомервил уничтожил три из четырех боевых французских крейсеров. . В действительности же он ревновал. Он знал, что Ренье не мог сдержать всплеска симпатии всякий раз, когда видел англичанина, из-за Королевских военно-воздушных сил и битвы за Англию. Он сразу вспоминал Ричарда Хиллари, Гал Гибсона, Пиккара, Файолля, Лабушера, Шлезинга… Достаточно было появиться любому болвану из Манчестера, стоящему на задних лапах. Гуменк, Мушотт, Пижо… Он часто произносил эти фамилии. Во времена мужской стыдливости, молчаливой сдержанности и вымученной беспристрастности это был единственно возможный способ говорить о чести. Это была, по сути, простая игра в синонимы. Они часто в нее играли, всякий раз, когда не хватало цинизма. Всякий раз, когда волна низости и предательства, в которых увязала эпоха, доходила до самых ноздрей и грозила накрыть их. У Ренье было для этого название: он называл это борьбой за честь.

— Букийар, — говорил, к примеру, Ренье.

— Кем был Букийар? — спрашивал Ла Марн, говоривший от имени эпохи.

— Свободным французом. Он принял участие на «Харрикане» в битве за Англию. Сорок лет, пять побед. Сбит. Попытался прыгнуть с парашютом. Крышу заклинило. Тогда он запел Марсельезу и пел ее до самого конца.

— Не выношу непристойных историй, — говорил Ла Марн, — Откуда вам известно, что он пел. непроизносимое?

— Он оставил включенным свой микрофон.

— Не выношу непристойных историй, — пробурчал Ла Мари. — Впрочем, я куплю вам словарь арго. Он научит вас думать по-мужски.

— Робер Колькана, — говорил Ренье.

— Немножко стыдливости. — говорил Ла Марн. — Застегните пуговицы. Немного выдержки. Луи-Фердинан Селин или вот, Марсель Эме.

— Ну да, ну да.

— Или уж тогда, знаете, что вам следовало бы сделать? Вам следовало бы отправиться в Мексику» основать Свободную Францию. Не нужно думать, что от генерала де Голля не было никакого проку. В следующим раз игра будет заключаться в том, кто первый запрыгнет на микрофон. Ах, но.

— Я подумываю над этим, подумываю.

— Отправиться основать настоящую Францию где-нибудь в дебрях мексиканского леса. Вы сможете тогда заполучить ее полностью для себя одного, чистую и девственную, такую, какой вы ее захотите. Чем не сокровище Сьерра Мадре.

— Робер Колькана, — говорил Ренье. — В сороковом ему было шестнадцать с половиной. Он надевает свой костюм бойскаута, пересекает в лодке Ла-Манш. Хочет сражаться за честь и свободу: бойскаут, говорю я вам. Де Голль определяет его в лицей. В сорок третьим он вступает в дивизию «Лотарингия» и гибнет, пытаясь увести свой поврежденный самолет от поля, на котором играли в футбол мальчишки.